БАБУШКА ПАМЯТЬ

[asia_datnova]

Паню в семье любили, как симпатичную, но слегка выжившую из ума родственницу. Дом ее был забит словно чулан, в который складывают, прежде чем выкинуть, отслужившие свое вещи. Но Паня никогда ничего не выбрасывала. Помимо обычных вещей, заполняющих любой дом, в котором люди живут, как живется (спички и пустые спичечные коробки, пакеты, резинки и стеклянные банки, рваные чулки и одиночные, никогда не пригождающиеся пуговицы, старые платья, береты и шляпы, порванные бусы, клубки ниток и поеденное молью вязание, которое никогда не будет закончено, газетные вырезки и открытки), она собирала и хранила все подряд. Треснувшие чашки, фантики от конфет, фольгу от шоколадок, граненые пробки от стеклянных пузырьков и сами пузырьки. Шнурки, коробочки, отрезанные локоны, кукольные глаза, неудачные фотографии, огрызки веревок, семечки яблок, косточки абрикосов, пряжки от туфель, засушенные цветы, крылья бабочек, осколки кобальтовых чашек, с золотым ободком по краю. В шкафу на полках, аккуратно разложенные по коробочкам, хранились одной ей ведомые – и уж точно одной ей нужные - сокровища. Панин внук Ваня дразнил ее “старьевщицей”.
- Ба, - говорил он, - я понимаю, что когда придет атомная война, целлофановые пакеты и крышки для банок нам ой как понадобятся. Но давай я выкину хотя бы половину остальной помойки?
Паня обиженно поджимала губы.
Она никогда не демонстрировала свою пеструю коллекцию приходящим в гости родственникам: родственники, прихлебывая чай и грызя конфеты из вазочки, такие же старые и крепкие, как сама Паня, снисходительно улыбались, перемигивались и изображали сильный интерес к фотографии двоюродного дяди прапрадедушки, о жизни которого не сохранилось иных подробностей, кроме снимка при усах. Они хотели быть вежливыми из любви к Пане, а Паня из любви к ним не хотела заставлять их притворяться. Только маленький Шурка, правнук Пани, проявлял к ее занятиям такой неподдельный интерес, какой взрослые при всем желании не смогли бы изобразить. Оттого они всегда брали Шурку в гости к бабуле, чтобы порадовать обоих. Изрядно лопоухий, с тонким носом и большими зубами, мешавшими рту закрываться, с несоразмерно большими суставами колен и локтей, из-за чего он казался деревянной куклой, собранной на шарнирах, Шурка был горем семьи: он рос не тем послушным, симпатичным вундеркиндом, о котором родители мечтали все девять месяцев. Шурка был большой буян, но это полбеды, а беда была в том, что он плохо говорил. Первое слово он произнес в три года, удивив врачей, уже решивших, что мальчик немой, если не попросту идиот. Врачи говорили, что все дело в генетике.
− Пошли они все! - сказал отец матери, когда врачи объявили, что сомневаются в умственных способностях ребенка.
И все-таки родители горевали, а мать часто плакала по ночам в подушку. Теперь Шурке было уже пять, и психологи предрекали, что ни на будущий год, ни через два, ни через десять в обычную школу Шурку не возьмут. Говорил он по-прежнему не очень хорошо. А если и проявлял способности, то неожиданные: с трехлетнего возраста он умел собирать пазлы менее чем за минуту, а к своим пяти уже перешел на взрослые, большие пазлы, которые тоже собирал стремительно. Паня в Шурке просто души не чаяла. Она говорила родителям:
− Идиоты – это вы и ваши доктора. Ребенок не отстает в умственном развитии, он просто развивается так, как сам считает нужным, нравится вам это или нет!
Шурка тоже очень любил прабабушку, все время просился к ней в гости и называл ее “бабапамя”.

Пока отец с матерью пили на кухне чай, отбывая родственную повинность, Шурка закрывался с Паней в комнате, и чем-то они там шуршали, звенели, шептались.
- Вот это, - показывала Паня, – окурок сигары твоего прадедушки, мы тогда только познакомились, и он был страшно важным, хотел казаться взрослей и солидней, и курил ужасные дешевые сигары. Усы у него были колючие, коричневые от табака. Зимой ему на усы падал снег, и когда он входил в комнату с мороза, снег таял и на усах висели капли, как на кустах шиповника после дождя.
- А вот – обертка от конфеты, которой он меня угостил на первом свидании. Видишь, я ее так сложила, словно конфета внутри, а ее-то там нет. Но как будто есть, правда? Мне нравится эта картинка, здесь нарисована басня Крылова. И потом, я всегда могу развернуть ее и понюхать. Хочешь понюхать?
- А вот – смотри! – молочный зуб твоего папы.
- Эти бусы твой прадед привез мне из Китая на десятую годовщину нашей свадьбы. А вот роза из моего свадебного букета. Все лепестки рассыпались в крошку, но все-таки это роза, и была она не такая желтая, как сейчас. Она была белая.
Шурка, сопя от натуги, выворачивал карманы, в свою очередь показывая Пане дверные ручки, тяжелые промасленные гайки, ржавый ключ и деревянную шашечку от старого стула. Но стоило войти в комнату родителям, как оба смущались и делали вид, что прекрасно понимают, какой заняты ерундой.

Родители с удовольствием подкидывали Шурку бабушке, чтобы спокойно заниматься своими делами. Такие дни Шурка любил: играла старая пластинка, Паня подпевала басовитому танго, выделывая смехотворные па негнущимися ногами. Она рассказывала Шурке о счастливых днях своей жизни: когда она была молодая и такая красивая, что ей завидовали все подруги. О днях без войны и днях с войной, о доме в окружении старых дубов, среди корней которых каждое лето вырастали ландыши. О сирени, заглядывающей в окно.

− Бабуля наша совсем плоха, - говорил отец матери за закрытой кухонной дверью. Загадочно перешептывались.
Шурка томился, чувствуя, что происходит что-то неправильное, нехорошее, в чем взрослые, по неопытности своей, могут и не разобраться, а его, Шурку, ни за что не послушают.
Паня теперь все время лежала в кровати, и в ее комнату Шурку пускали редко. Когда они приезжали к бабушке, Шурке разрешалось сидеть в большой комнате, вытаскивать все ее сокровища из ящичков и коробочек, нельзя было только шуметь. Во время этих визитов, пока взрослые закрывали дверь и подолгу оставались в комнате бабушки, Шурка раскладывал на полу стеклянные шарики, перышки и бутылочные пробки, перекладывал, менял местами, пристраивал то так, то эдак, делая это сосредоточенно, словно собирал большой паззл.
Потом его заводили в маленькую комнату, Паня гладила его по голове легкой рукой, целовала в макушку.
− Все это принадлежит тебе, - шептала она ему на ухо. - Все, что я собрала. Ты понял? Все – тебе. Будь умницей.
И Шурку уводили.

Постепенно абстрактная картина на полу большой комнаты бабушкиной квартиры все разрасталась, уже выйдя за край ковра и напоминая то клинопись, то египетские узоры, а в конце концов разложилась огромным кругом с геометрическим повторяющимся рисунком, в центре которого сидел Шурка, довольный как буддийский монах, выложивший янтру цветным песком. Картине недоставало всего пары деталек, когда в комнату заглянул отец. У отца был какой-то странный, смущенный вид. Отец присел рядом, посмотрел на Шурку и сказал:
- Послушай, котенок! Я должен сказать тебе кое-что.
− Мотри. - сказал Шурка, широким жестом указывая на ковер.
Отец посмотрел и не увидел в валяющемся мусоре никакого порядка.
- Тебе, - сказал Шурка, - маме. И бабепами.
- Очень красиво, - сказал отец с сомнением. - Слушай, малыш... Сейчас мы уедем домой. Бабушка заснула, не будем с ней прощаться, чтобы ее не беспокоить.
Шурка непонимающе посмотрел на отца и опять ткнул в пол рукой.
− Мотри! - повторил он упрямо.
В комнату заглянула мама, бледная и с покрасневшими глазами. Взглядом она спросила у отца – ну как? Отец пожал плечами. Шурка засопел. Мать подошла и обняла сына. Тогда Шурка напрягся и внятно произнес:
− Бабушка Па-мя-ть?
Мать заплакала.

После похорон пришло время разбираться с вещами. Взрослые паковали вещи в коробки и выносили в коридор, а часть складывали в пластиковые мешки и относили на помойку.
− Боже мой, - потрясенно говорил отец, - никогда не думал, что в такую маленькую квартирку можно втиснуть СТОЛЬКО барахла! На кой черт ей надо было тридцать лет хранить – мои молочные зубы?
− А по-моему, это так мило, - вздохнула жена. - Ты уже решил, что из ее вещей ты оставишь? Что-нибудь, что напоминало бы тебе о ней?
− Я бы вынес все, - покачал головой отец, - лично мне ничего не нужно, кроме нескольких фотографий. А ты, если хочешь, отбери нам пару сервизов, ну и что-то еще для хозяйства.

В большой комнате у взрослых возникла проблема. Шурка сидел посреди комнаты на ковре, созерцая разложенные вокруг него предметы. Когда отец и мать вошли с пластиковыми мешками и стали собирать разбросанный мусор, Шурка закричал. Он схватил отца с матерью за руки, затряс их и побагровел.
− Моё! - угрожающе рычал Шурка басом, - моё!
− Малыш, мы выкинем только мусор, смотри, мы можем оставить тебе пистоны, и стеклянный шар, и лупу, но все остальное нужно выкинуть, - мягко убеждала его мать.
− Нельзя! - кричал Шурка, топая ногами, а потом повалился на пол, растопырившись как краб и накрыв свои сокровища. - Моё!
Отец с матерью переглянулись и вздохнули – они уже привыкли к Шуркиным капризам и знали, что слабину тут давать нельзя, потому что главное - дисциплина.
− Шура, - строго сказал отец, - мы не разрешаем тебе забрать все. Только полезные вещи. Ты понял? И перестань сейчас же, или ты будешь наказан.
Шурка катался по полу и рыдал, а они, перешагивая через него, стараясь не глядеть друг на друга, собирали в мешки рассыпавшиеся в прах кленовые листья, перья ворон, ржавые гайки, заплесневелую мочалку, бумажки, пробки и прочий мусор. Шурка, как они и рассчитывали, понял, что на его крики никто не обращает внимания, и затих. Потом он нахватал в руки и карманы, сколько уместилось, стеклянных шариков и еще каких-то мелочей, курительную трубку, красивый медный гвоздь, отполз в сторону и спрятался под стол. Оттуда он исподлобья следил за родителями.

Он не мог рассказать, объяснить им. Он мог только смотреть на то, как взрослые разрушают последние детали его машины времени. Из того, что оставалось, нужной мощности не выжмешь, многое утрачено безвозвратно. Но по крайней мере с этим шариком он сможет попасть в тот солнечный октябрьский день, когда бабушка была молодая. Там бабушка, беременная мамой, сидит на скамейке под дубом и гладит кошку, там старая дача, которую дедушка сам выкрасил в цвет незабудок. А с этим гвоздем – в тот ненастный вечер двадцать лет спустя, когда к ним забрались воры. Не бог весть что, кому это интересно – воры? Шурка посмотрел на то, что прижимал к груди – нет, немного ему удалось спасти часов и минут, и все они были случайны и разрознены. Но это все же лучше, чем ничего.

− Надо всем вымыть руки, - брезгливо сказал отец. - Какой только дряни тут не валяется! Приведи в порядок этого маленького скандалиста.
И, навьюченный мешками с прошлым, отец отправился на помойку, где навсегда избавился от них, и вздохнул с облегчением.
Вернувшись в квартиру, он увидел, что умытый Шурка спокойно сидит на стуле и играет стеклянным шариком. Отец улыбнулся ему.
− Больше не дуешься? Мир?
Потрепал сына по голове, и отправился в ванную мыть руки. Тщательно намыливая их не один раз, как хирург, он задумчиво смотрел на себя в зеркале, а потом крикнул жене:
− Эй, я знаю, что я заберу себе! Мы непременно должны оставить бабушкино зеркало.
В ванную заглянула жена и с сомнением осмотрела большое, старое, несколько мутное зеркало с большой царапиной посередине.
− Как скажешь... - протянула она. - По крайней мере, амальгама еще не отваливается.
− Понимаешь, - сказал отец, рассматривая себя в зеркале и так, и эдак, выпячивая челюсть и поворачиваясь то вправо, то влево, - странный фокус. В бабушкином зеркале я почему-то всегда хорошо выгляжу.