дремель

В первый раз за все эти годы такое 3 декабря, когда снега на кладбище вообще нет, под ногами жидкая грязь, +8, дождь идет, и между оградками пауки тянут сети. В декабре! С ума сойти. Обычно мы в это время уже покупаем еловые ветки и кладем их в снег. А сейчас еловых веток еще даже не продают.
Идем ко входу, я кашляю и жалуюсь Н.:
- Заболеваю совсем, насморк, в горле саднит адски, температура поднимается... Хорошо, что я живу совсем рядом с кладбищем!
Н. вытаращивает глаза, держит вежливую паузу:
- Действительно. Болей - не хочу.

До кладбища добрались только к четырем часам, когда день замер, приготовившись к вечеру, и возник мучительный зимний вечерний свет, серый, но не скрадывающий предметы, а наоборот, подчеркивающий любую деталь, как слишком сильная наводка на резкость, такой свет, от которого начинает кружиться голова.
Неожиданно собралась большая часть курса - большой громогласный Л с простуженным грузинским носом, маленький круглый А в летних кроссовках и зимней куртке поверх летней цветастой майки, трясущийся от холода, М, со своим острым носиком, бледными глазами под покрасневшими веками окончательно похожий на совенка; и Маленький, уже в строгих дорогих очках, но все еще при кожаных перчатках с обрезанными пальцами. И моя Наташа.
Подойдя к могилке, увидели, что горят красные свечки во льду, а у сосны стоит задумчивая последняя жена, молодая вдова, худая, высокая, в черной шубе. Говорит задумчиво:
- А я стою, стою, жду, жду. Хотела кого-то дождаться, думала, уже никто не придет.
Друзья АЛК ее не любят, считают, кажется, что и ее вина есть, молодая жена, а кроме того - ничего интересного, средняя актриса, говорить не о чем, позарился только на то, что молоденькая, да ошибся.
Мы с ней тоже не общаемся, виделись когда-то на похоронах да дома, но нам хочется как-то показать, что мы относимся к ней нормально. Здороваемся с воодушевлением. Мы очищаем мрамор от снега и льда, она говорит жалобно:
- А я как-то не догадалась, что нужно прибраться.
- И не нужно, - говорим, смущаясь своей бестактности, - все равно занесет, нарастет завтра же.
- Очень холодно, - говорит, - я не догадалась теплее одеться, сапоги хотя бы зимние надеть, но у меня и сапог-то других нету. Или надо было бы водки бутылки две, но я не догадалась...
- Спокойно, - говорим, - две бутылки у нас как раз есть.
Ставим бутылки в снег, разливаем, поминаем. После второй делается тепло. Все розовеют, шутят, вдова уже обсуждает с М пьесу Набокова, кокетничает, мальчики очень ухаживают за ней, вежливы и предупредительны. Она жалуется, что мало работы. Говорит, что снималась в фильме у Абдулова, который он не доснял. А. прищуривает глаз и говорит:
- А вы ничего. Вот смотрю я на вас и вижу, что вы похожи на героиню моего сценария. Когда я писал, я имел в виду совсем другой образ, но теперь вижу, что это можете быть и вы. Даже интересно.
Затем она спрашивает у Маленького, не нужна ли ему в группу певица.
- Я хочу стать певицей.
- Это сейчас не сложно, - успокаивает ее А.
После четвертой она говорит:
- Я на машине.
- Бросайте, - говорим, - машину к чертовой матери. Вызвайте службу пьяный водитель. И пойдемте с нами к грузинам. Тем более, водка кончилась. Только нам еще надо зайти к сокурснику, он тут неподалеку. Через две недели после мастера мы его на том же кладбище хоронили. Мы к нему заходим, только водки для него никогда не хватает.
Идем. Чтобы пройти туда, к Мите, на другой конец, надо долго пробираться по узким заснеженным тропкам между могилками в старой части кладбища: лабиринт прижавшихся вплотную друг к другу оград, едва протиснешься. Мы с Наташей бежим впереди, прокладывая дорогу для А. и его летних кроссовок, а заодно играя в любимую с института игру "лосиные ноги". Мы всегда в нее играли, когда ночью ходили за добавкой. Кстати совсем стемнело, и кладбище уже закрылось, и ворота заперты.
Нас выпускает добрый охранник.
Кафе "Рябинка" - подозрительное место. Никого не бывает на этой улице, трасса идет мимо кладбища, между заводами. Кафе неизменно стоит здесь уже двенадцатый год, в хозяевах все те же грузины. У кафе останавливаются блестящие дорогие машины. Кухня дешевая. Зал пустой, навстечу нам выходят из кафе отужинавшие: восточные, с перебитыми носами, в кожаных куртках, у одного синяк под глазом.
Заказываем водки и чаю.
Она рассказывает, что с тех пор, как он умер, ей стало пусто, потому что не только трудно найти любовника и мужчину, но и вообще трудно найти сравнимую по масштабу личность, что он хотел ее научить, но не успел, и теперь некому ее научить. И тут я понимаю, что ей гораздо хуже: у нее иное устройство, и мысль о том, что самому можно пытаться стать таким человеком, для нее невозможна.
И тут она говорит мне:
- А вы в прошлом году обещали мне прислать фотографию куклы.
Я судорожно начинаю вспоминать, что я в прошлый раз наболтала спьяну. Фотография у меня на этот счет одна, и это - кукла в гробу. Я не думаю, что ей на пользу пойдет такая фотография. Но она, кажется, знает, говорит:
- Ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Я говорю:
- Нет, лучше нет. Лучше другую. Другую сделаю.
А сама лихорадочно думаю. Молодой? Последних времен? Да и вообще - не дело это для молодой вдовы - держать дома куклу покойного мужа. С другой стороны, 12 лет ходить сюда всем нам - не хрен собачий. Уже все равно не лечится.
И меня догоняет эта идея. Вот, конечно, правильный формат для моих кукол. Вот, с какими ситуациями хотелось бы мне иметь дело, а не с заказами за деньги. Если вы понимаете, о чем я. Но как-то так это надо сделать, чтобы это было утешительно. Чтобы не закрывало наглухо совсем, а вроде бы как - звало. Ничего себе задачка.
Странный день. Подсчитала: выпили по полторы каждый. И только слегка запьянели. Похмелья нет. В другой ситуации умерла бы с половины этого количества. Прямо возвращение в 1995-й год, когда мы ее глотали, как воздух.
А потом начинается ужасная живая музыка, и чтобы спастись от нее, мы пытаемся заказать песню:
- А знаете такую - дамана, дамана...
Песня кончается быстро, и мы еще хотим Сулико, но Маленький поет, вспомнив вечер:
- Полчаса я могилку искал...
А потом идет плясать с грузинской официанткой.

Зимой даты у каждого свои. У каждого человека свой отсчет: вот уже на лыжи можно вставать, вот на коньки, вот приближаются праздники и нужно покупать подарки, горят на деревьях и в витринах магазинов цветные лампочки, сыплет снежное конфетти, и в веселой пурге каждый танцует с толпой предновогодний вальс, из дверей одного магазина в другой, раз-два-три, снег под ногами утоптан в жидкую кашу, руки приятно оттягивает пакет с покупками. Все знают: зимой будет то-то и то-то.
А у меня каждую зиму - третье декабря.
Третьего декабря вот уже девять лет мы собираемся с сокурсниками выпить водки. Конечно, у нас есть много других поводов выпить водки – но мы уже давно взрослые, у нас семьи, дети, работа, мы редко общаемся, мы стали совсем разные люди. Только третьего числа мы вдруг делаемся потерянными, как дети, покидаем семьи и дела, сбиваясь в кучу как зимние воробьи. Мы шутим, и ничего существенного не говорим друг другу. Мы циничны и бодры, мы бравируем легкостью, мы показываем друг другу, как легко забываем и как просто живем дальше. Мы отмечаем эту дату вместе, потому что только мы знаем, что все это неправда. Мы никогда не говорим про Кайдановского, но каждого не пришедшего отметить воспринимаем как упавшего в бою. У нас на всех существует одно воспоминание: мы стояли на кладбище, был жуткий мороз, леденящий насквозь. Было ясно и солнечно, помню верхушку сосны, помню сухой деревянный стук зимнего дятла: вбивали гвозди в гроб.

Кладбище зимой выглядит монументально и сонно: длинные аллеи, по бокам аллей нетронутые сугробы, памятники в заломленных белых шапках, заснеженные елки и хрустальные кусты.
Сокурсник Миша привел с собой ребенка неизвестного происхождения, девочку Ульяну пяти лет в смешной вязаной шапке и пестрых варежках. У кладбища купили мерзлые цветы, вошли вереницей в чугунные створки ворот. Ульяна сразу покинула Мишу, уцепившись за мою руку.
- Почему говорят – скатертью дорога? – спросила Ульяна.
- Потому что – гладкая и ровная дорога, - соврала я, - белая, как снег – гляди.
- У нас сейчас – скатертью дорога! – согласилась Ульяна, скользя по льду. – Эй, Миша! – закричала она, - не отставай, а то секлеты вылезут и мумии тоже! А не хочешь – ну и отставай, скатертью дорога!
Ульяна оказалась хорошо подготовленной к кладбищенским историям. Больше всего на свете ее интересовали мумии, скелеты и трупы с вырезанными сердцами, и всю длинную аллею она рассказывала мне страшные истории.
Сокурсники не были здесь девять лет. Они озирались вокруг, не узнавая местность. А вот он, нужный нам холмик, крест серого мрамора и плита, на ней написано: А. Л. Кайдановский.
Могила занесена снегом. Сокурсники идут за лопатой.
Мы не знаем, как говорить друг с другом.
- Что это? – задирает голову Дорбинян. – Сосна? Нет, это не сосна... Это пихта или крымская сосна. Смотрите, какие у нее странные иголки.
- Обычная сосна, - говорит Аркуша, - сосна вульгарис...
Возвращаются Миша и Федя с лопатой.
- Куда снег кидать? Там тоже кто-то лежит?
- Там лежат супруги Чашкины, - говорит Наташа. – К ним никто не приходит.
Наташа - завсегдай на кладбище, мы все ее слушаемся. Она бывает здесь раз в несколько месяцев.
- Чашкины? – говорит Дорбинян. – Странная фамилия.
Миша, поплевав на руки, начинает махать лопатой, засыпая снегом супругов Чашкиных.
- Зачем ты его выкапываешь? – интересуется Ульяна.
Ее варежки совсем оледенели. Я снимаю их и помогаю стряхивать. Ульяна мне нравится – может быть, мне вообще нравятся дети? Это очень самостоятельный ребенок. Мне очень хочется, чтобы у меня была такая же Ульяна - теплая, закутанная и с серыми глазами.
- Ты бы познакомилась с моей мамой? – говорит Ульяна.
- Отчего же, - говорю я, подумав, - познакомилась бы.
Женщин я люблю гораздо меньше, чем детей.
В снегу растет куст шиповника с крупными красными ягодами.
- Что это? – спрашивает Дорбинян. – Какие интересные ягоды. Это барбарис?
- Нет, - говорит Наташа, - это шиповник.
- Шиповник вульгарис, - говорит Аркуша.
Дорбиняну все сегодня кажется необычным.

Могилу разгребли, выбрали изо льда старые стебли гвоздик, выбросили выцветшие пластмассовые цветы, налили водки в стаканчик, положили хлеб сверху – деловито суетились, словно это кому-то еще было нужно. Очистили крест от снега.
- Что это за аббревиатура? – интересуется Дорбинян.
На кресте – крест, круг, надпись.
- Иисус Христос, Альфа и Омега, - говорит Наташа.
- Никогда такого не видел, - говорит Дорбинян. – Удивительно.
Кладем свои цветы – желтые, белые, красные.
Разливаем водку.
Стоим со стаканчиками водки полукругом. Темнеет.
Никто не решается сказать вслух что-нибудь. Все стоят со стаканчиками в руках и чего-то ждут. В соснах гуляет ветер. Все молчат, каждый думает о своем.
Александр Леонидович, думаю я, мне без тебя плохо. Например, прошло уже восемь лет, а я так и не видела человека, который с радостью и интересом относился бы не только к своему, но и к чужому творчеству.
Тогда нам было тепло, а теперь нам все время холодно, холодно, холодно.
Словно по команде, все пьют. Закусывают хлебом.

Нам неловко. Что-то просится наружу, загнанное под толстый зимний лед. Мы не трогаем свой лед. Мы собираемся и идем к сокурснику Мите. Тогда, восемь лет назад, на курсе было два Мити. Земченков и Иноземцев. Через две недели после мастера умер от сердца Митя Иноземцев, обыграв таким образом свою фамилию.
- Митя – это живой человек? – спрашивает меня Ульяна.
- Нет, Митя – это неживой человек.
- А я думала, мы с ним встретимся, - говорит Ульяна.
- Потом встретимся, - говорят сокурсники.
Я оглядываюсь назад – у могилы в одиночестве стоит Наташа. Мне жалко Наташу, но я не могу вернуться за ней. Наташа прощается.
- А где твой учитель? – спрашивает Ульяна Мишу.
- Это и был мой учитель, - высокопарно говорит Миша.
- Да-а? – удивляется Ульяна. – А Арабов? Арабов? Арабов? – кричит она, подняв руки.
- Не кричи, - стыдит ее Миша, - не тревожь покойников.
- Эй, покойники! – кричит Ульяна, топая ногами по белой дороге, - эй, покойники! Вылезайте! Мы вас заждались!
Покойники ее не слушаются.

Ищем Митю. Митю ищем долго, дотемна. Проваливаясь по колено в снег, обходим могилы и читаем надписи.
- Я жила в деревне, - рассказывает Ульяна. – У нас там есть своя корова, не наша, но она дает нам молоко, это корова тети Вали, тети Гали. Тетя Валя приносит нам молоко. У тети Вали умерла мама. Это первый раз в моей жизни, когда рядом со мной человек умирает. Бывает, что умирают – но где-то далеко, а тут совсем рядом. Я так испугалась. В одном городе. Всего за восемь километров. И тетя Валя ходила грустная, правда, когда мы молоко к ней пришли брать, она нам наливала его уже довольно весело...
Я тоже ищу могилу Мити. Я хожу между оград по тропинке, потом становлюсь прямо на какую-то могилу и проваливаюсь почти до пояса. Смотрю на памятник и вижу: «Митя».
- Я нашла! – кричу я.
Все удивляются, как это я вот так нашла.
Мы разливаем остатки, закусываем конфетами.
- Что это за гадость мы пьем? – говорю.
- Водку. – говорит Ульяна.
Это очень мудрый ребенок.

Мальчики устают от кладбища. Они идут обратно, болтая и балагуря. Над кладбищем зависает мрачное багровое небо.
Потом мы пьем неизвестного происхождения водку в забегаловке, расположенной рядом с кладбищем. Тут подают грузинскую кухню, и собираются грузины с большими носами. Я не знаю, кто посещает это кафе – возможно, здесь, среди зеркал и шика, происходят последние разборки, и кафе закрывается для особых посетителей. А может, так бывает только в плохом фильме.
Мальчики немного ссорятся из-за кино. Потом все едут домой – Аркуша в смешной лыжной шапке, лысеющий маленький Федя, Миша в огромной рыжей ушанке, безденежный Дорбинян. Ульяна рядом с Мишей в нелепой ушанке кажется совсем взрослой, совсем умной женщиной. Если бы я увидела своих сокурсников в метро, не будучи с ними знакома, я бы очень удивилась. Чтобы собрать этих людей в одно время и в одном месте, Кайдановскому нужно было провести тщательный отбор.
Мы едем в метро, почти чужие, совсем родные, мы расстаемся до когда-нибудь – до следующего раза.
Пристроившаяся рядом со мной Ульяна лезет ботиками на сиденье и на новый мотив поет отсебятину:
- Прекрасное далеко,
не будь ко мне жестоко,
когда я буду в могиле,
когда я буду там,
не будь ко мне жестко, пожа-а-алуйста!..

Я называю их мальчиками, а они называют нас девочками: "Девочки замерзли", "Девочки хотят еще водки". Стареющие мальчики и стареющие девочки. Ульяна не знает, что я - еще девочка. Она говорит:
- Ты - примерно такого возраста, как моя мама.

Как и когда случилось, что большая часть будущего оказалась позади. Мы не блещем известностью, не сорим деньгами, у кого-то уже стреляет поясница, у меня одышка, мы еще не сделали ничего для вечности. Все время казалось, что все будет впереди, а выходит - "когда я буду в могиле, когда я буду там".
Всегда находишь что-то понятное и знакомое в такой непонятной вещи, как смерть. Все кажется, что ждут там тебя родные, что находишься перед закрытой дверью, а потом - "кончилась смерть, ее нет больше", тебя выбежит встречать твоя старая собака с горячим языком, она побежит от ног Бога к тебе, а потом от тебя - к Богу, и так будет метаться, не зная, куда деть себя от радости между двух хозяев.
И уж во всяком случае никто не думает, что оно будет к тебе жестоко, твое неизбежное, неизвестное будущее.
Я считаю, что этому важному - любви, не кончающейся после смерти - мастер нас все-таки научил.

http://www.livejournal.com/users/quazymodo/15990.html?mode=reply&style=mine