дремель

      Над всем побережьем осела туча, губчатая, серо-зеленая как древесный мох. Пассажиры сходили с трапа на бетон полосы неуверенно, как входят в воду - долго жили в холоде, успели к нему привыкнуть, и вдруг горячий дождь, высыхающий еще в воздухе. Шли к автобусам турфирм, чтобы скорей соединиться с видом из рекламного буклета, как на стереооткрытке, поместить себя (представление о себе) в пейзаж: море цвета надежды, полосатый пляжный зонт, на заднем плане горы. Турцию в бархатный сезон захлестывала третья волна русской эмиграции - туризм.
Ездили сюда за византийской верой, беглецы в Европу оседали и пропадали в Константинополе. Теперь тут было дешево, и вместе с тем заграница. Их звала власть несбывшегося - и они покупали путевку "все включено".
Тащили детей и чемоданы. Женщины надели золото, чтобы оттенить его загаром; мужчины пили пиво, потому что как еще должен вести себя освободившийся от смертных забот человек? Освободившийся человек имеет право отдыхать с пивом с самого утра. Некоторые женщины приехали без мужчин, компанией, полные бока и добродушные груди обтягивали тесные кофточки; надеялись не только на пляж и коктейль, но и на любовь - в России не достать нормального мужика, а туркам, говорят, все равно с кем - у них ислам.

      Автобус, вздрагивая, одолевал семьдесят шесть поворотов серпантина. Гид уверял, что их сто двадцать, словно с кем-то торговался, и напирал на "незабываемое". Молниями сверкали вспышки туристических фотоаппаратов.
      С маленькой, сухой фигурой, в простом платье Екатерина Николаевна смотрелась бы еще девочкой, если бы не неуловимо мраморная тяжесть где-то возле скул. Ей было сорок. Екатерина Николаевна не любила туристов, особенно русских туристов, и теперь мучилась, сознавая себя русской туристкой. Вопрос с путешествием решился в два дня, подруги убедили ее сменить обстановку, и если бы она не была так расстроена своей личной жизнью, то подумав, уехала бы в Клайпеду. Или Грецию. Она твердо не собиралась ни с кем общаться, и утешала себя, что будет время поработать над статьей.

- Сын Диониса и Афродиты, - нахваливал гид, - бог полей и садов, плодородия, чувственных наслаждений! Незабываемую статую Приаса...
- Кого? - спросила Екатерина Николаевна от неожиданности.
- Приаса, - уверенно повторил гид.


1

      Отель был сложен из множества бетонных ниш, как из слепленных вместе осиных гнезд. Территорию с фасада ограничивало море, с изнанки – горы, окруженные лесом. Под приземистыми соснами с длинными иглами, среди пальм и апельсиновых деревьев вились выложенные камнем дорожки. Здесь были неизбежный аквамариновый бассейн, сильно пахнущий хлоркой, в котором купались чаще, чем в море, пляжный бар и деревянные, всегда пустовавшие беседки.

      На грязном песке расстилали полотенца экономные англичане, две молодые немки подпрыгивали в прибое, шлепая по воде голыми грудями. Пахло отдыхом: кислыми полотенцами, морем, горячей хвоей, горелым жиром и кокосовым маслом.
- Два долар, - пляжный смотритель, заросший черным волосом, удерживал шезлонг, на который собиралась лечь Аня. Она смутилась, отошла, села на гальку и стала смотреть, как дети в камнях ловят сачками крабов.
В первый раз она оказывалась одна за границей - родители наградили ее за поступление в институт поездкой к чужому морю. Получив отдельный номер с кондиционером и полотенцами, шампунями и мыльцами в ванной, мини-баром и телевизором, она казалась себе взрослой. Необходимость говорить с иностранцами и ощущение собственной неловкости делали ее несчастной, и все казалось ей более значительным и дорогостоящим, чем на самом деле.

      Воздух пах интимно, как сонные объятия. Отяжелев от желаний, он к вечеру испариной оседал на каменные плиты, придавленные им ночные цветы испускали белый, щекочущий аромат. Листья пальм шуршали как хитиновые надкрылья. Стрекотали поливалки, орошая газоны, цикады заглушали их слаженным хором. Солнце стремительно ныряло в воду, в один миг наступала ночь.
В соседнем отеле зажглись пульсирующие огни, и приятный баритон принялся выводить проникновенно и глухо: I want marry you, marry you... Аня сидела на балконе, не зажигая света, и от насекомого скрежета пальм, ветра, приносящего кислый запах моря, звенящей тишины цикад делалось ей тревожно. Смутно мечталось, и хотелось зачем-нибудь выйти из номера.


      В сезон тысячи людей устремлялись на курорты, чтобы потратить часть годовых доходов в течение одной блестящей, как им казалось, недели. Сонер на курорте жил, ехать ему было некуда. На днях ему должно было исполниться сорок. К такому возрасту человек поневоле узнает о себе все, даже то, чего ему знать не хотелось, а потом пытается это забыть. Сонер знал, что он – человек скучный. Вот уже девять лет он работал портье в отеле на побережье. Летом отрабатывал побольше ночных дежурств, зимой проживал деньги. Жена, после первых приятных лет, относилась к нему с вежливым раздражением. Летом они отдыхали друг от друга, запасая терпение на зиму. Внешне он себе тоже не нравился: маленький скошенный подбородок, выдающий отсутствие воли, с некрасивой ямкой посредине, словно тесто резали леской; мокрые губы, карманный рост, плешь, волосатые пальцы, глаза навыкате, блестящие, как мыльные пузыри... Редко у Сонера случалась summer love с какой-нибудь не слишком молодой туристкой. Правилами отеля это запрещалось, но на деле смотрели на это сквозь пальцы. Сонер дорожил такими эпизодами, думая, что скрывает их от жены и начальства. В силу равнодушия обоих это требовало воображения.

      Во втором часу ночи он зевал и томился за стойкой, когда двери лифта бесшумно раскрылись, и мимо прошла через холл девушка в нарядном платье. Выйдя за стеклянные двери, она постояла у входа, всматриваясь в темноту, обхватила себя за плечи, вернулась - он с интересом следил за ней, угадывая, почему она не спит. У нее было озадаченное лицо, словно она не нашла того, что искала.
- Can I help you?
Она испуганно взглянула на него и покачала головой.
- Are you from Russia? - догадался он, - Do you speak English чуть-чуть? Xочишь гаварить парюски? - Сонер, нахватавшийся немного по-русски, английски и немецки, любил это демонстрировать. - Все хорошоу?
- Да.
- Ти грустная, - сказал он, потому что других способов разговора с девушками не знал. - Скушно?
Она, помедлив, подошла, оперлась на стойку грудками, чуть сплющив их, и посмотрела не на него, а куда-то вбок. Была она еще вся белая, ровно покрытая нежным молодым жирком с прозрачным свечением парафина, тугим, не собиравшимся в складочки нигде. В будущем резкие черты ее лица расплывались пока в неопределенности юности, нос был припухшим.
- Угу.
- Ти приехала с мальтшиком? С мамой?
- Одна.
Сонер задрал брови, как бы пораженный ее одиночеством.
- Надо в город. Кафе, гулять, дискотэка. Такси дорого, хочишь, отвезу тибя на машине, - шутил он.
- А вам это будет удобно? - спросила она странно, и вдруг вспыхнула, заулыбалась смущенно, блестя глазами. Сонер сильно удивился.
Он оглядел ее всю заново, уже с иным интересом - молочную белизну, разделенную легкой тенью, безвольные руки, детское выражение лица. Ему прежде не приходилось сближаться с молоденькими, и сейчас он сомневался, зачем она так говорит, чего хочет.
- Завтра вечером, в восемь, - решился он. Она... кивнула.



2

      В темноте Екатерина Николаевна вышла к морю, минуя очаги бурного веселья, располагавшиеся тут и там на территории под подсвеченными кронами, с удовлетворением отмечая, что из всей прибывшей сегодня группы она одна не надралась в первый вечер в зюзю, не бродила по территории с песнями и криком.
На пляже было пусто. По кромке прибоя гулял краб. Не думая встретить никого в ночную пору, увидев ее, ударился в панику и побежал. Она села на мокрую гальку и стала смотреть на море. С моря дул ветер, оно рокотало, колыхаясь во тьме, как кроны деревьев, почти неразличимо и смутно-тревожно. Светила зеленая звезда. Екатерина Николаевна долго смотрела на море. Их сближение всегда происходило постепенно, словно она приручала большого зверя. Сначала можно было только смотреть. Потом подойти ближе и опустить руку в воду. Потом зайти в прибой.
Море пахло вечностью. Печальные подробности ее жизни начинали казаться по сравнению с ним пустяками, оно забирало их и взамен наполняло ее тишиной. Оно шептало «бесстрастие», а потом расшибалось о пирс. И было чем-то похоже на гигантский ткацкий станок.

     Искупавшись, она замерзла. Спать не хотелось. Не было очереди в пляжном баре, только одна туристическая группа кутила за столиком, и несмотря на позднее время, сидел вместе с ними мальчик лет пяти, почесывая ногу. Екатерина Николаевна подошла к стойке, огибающей бар, и спросила черный кофе и коньяк. Верткий бармен сделал несколько округлых пассов, поставил перед ней дымящуюся чашку и бокал с долькой лимона. Сделав пару глотков, она закурила, и подумала, что сошлись все условия для работы. Достала лаптоп и стала делать пометки.

      В дорогом пятизвездочном "Олимпе" Ахмед работал первый сезон. В прошлом году он еще работал в трехзвездочном. Он был на хорошем счету, управляющий часто просил его отработать две смены подряд. К барному делу у него был талант - кроме ловкости рук, он умел бойко общаться с публикой, что привлекало клиентов и, особенно, клиенток. Заработков хватало на оплату квартиры и еду, остальное он откладывал, мечтая бросить работу и устроиться на солидную должность тревел-менеджера. Для этого он в свободное время учил русский язык, используя трепотню в баре как разговорную практику. Жесткие волосы он смазывал гелем, закатывал рукава белой форменной рубашки, у него были короткие собачьи брови и широкий рот.
Сегодня он был расстроен. В бар пришел управляющий и выгреб из банки почти все чаевые - а чаевых в этот день давали много.

- Павтарой?
Екатерина Николаевна, подняв голову, обнаружила перед собой новую порцию коньяка и кофе.
- Я бистро работаю, - объяснил ей бармен с явной гордостью.
Отошел и стал вращать стеклянные сосуды, ловко управляясь с шестью предметами одновременно. Екатерина Николаевна посматривала в его сторону, думая, что профессия бармена идет мужчинам - чем дольше ты сидишь за стойкой, тем заметней он хорошеет у тебя на глазах. Отвлекаясь от работы, она глядела, как он сливает в треугольный бокал цветные напитки из бутылок, кладет лед, соломинку, украшает фруктами, втыкает бенгальский огонь и поджигает. Сооружение уходило мальчику, сидевшему с изумленно-радостным лицом между родителями. Перед ним уже стояла батарея таких же невыпитых бокалов.
- Малтшик, это последний коктейль! Бармен устал! Go to sleep! Твоим родителям нужна личная жьизн! - кричал бармен с притворным отчаянием.
- А мине не нужна! - перегнувшись через стойку, сообщил он Екатерине Николаевне. - Бармен – много девушек everytime! Лучший жьизн!
- Или нет, - задумчиво, мужчине с обгоревшим лицом, вышедшему из темноты, - Много водка – лучший жьизн?
Сгоревший страстно выдохнул:
- Бакарди!
- This is not Кьюба! - укорил его бармен, ставя перед ним стакан местной дряни.
Екатерина Николаевна решила, что именно так будут проходить ее идеальные вечера.



3

      Завтракали неспешно и тяжело. Окна кафе были открыты, в жестяных лотках кисли закуски. Море было равниной свежей травы, на которую невидимые пастухи выгнали пастись белых овец.
Официант, споткнувшись, пролил на блузку тучной женщины минералку и застыл в ужасе. Обмахнувшись блузкой, женщина успокоительно пробасила:
- Ничего. Высохнет. Она быстро сохнет, такая ткань.
Благосклонная к миру с утра Екатерина Николаевна хотела пересмотреть свои отношения с туристами, но уже загорелая дочерна девушка за соседним столом тыкала пальцем в хлеб и кричала:
- Грей, ю ноу? Грей, грин. А вы мне принесли белый - блэк!
"Грэм Грин", - подумала Екатерина Николаевна и, сложив салфетку, отправилась на экскурсию.
По стволу сосны вместо белки сбегала головой вниз крупная ящерица.

      На конеферме пахло навозом, прогретым солнцем, когда она шла по узкой дороге через конюшни, из стойл справа и слева смотрели на нее осторожные лошадиные морды. Еще не было полудня. Сразу по холодку поехали в горы - Екатерина Николаевна на белой, проводник на каурой. Лошадь его шла впереди вальяжно, шерсть блестела на солнце, тень от листьев рисовала на боках яблоки на крутом и основательном ее крупе.
Они поднимались по горной каменистой тропе, по обочинам цвели маки, просвеченные солнцем, выползли греться черепахи. Постепенно возвращалось к ней на природе ощущение, которое в молодости она испытывала постоянно - бесконечности жизни и радости бытия, когда шум мира отзывался в ней, как в раковине.
Проводник учил ее ехать рысью, командовал с размеренностью:
- Фистань - садись, фистань - садись!
Когда у нее стало получаться, лошадь Екатерины Николаевны вдруг сильно закашлялась и пошла шагом. Проводник объяснил, что она третий день болеет. Екатерина Николаевна испытала острое чувство стыда перед лошадью, и прогулка была закончена. Встали на отдых у пруда с лягушками. Проводник не знал, что говорить, потому посвистал, а затем спросил:
- Ти знаешь такую песню - "Ой мороз, мороз?"
Она выразительно утерла блестевшее лицо.
- Ой, жэра, жэра, - покладисто запел он.

     Проведя день в номере, ночью она снова купалась, а потом зашла в бар, но Ахмед сегодня не работал - была не его смена, и она рано ушла спать - бармен Фарух совершенно не умел варить кофе.



4

      Сонер подъехал к отелю на черной машине. Не разбираясь в марках машин, Аня робела перед любой, считая их признаком шикарной жизни. Портье галантно открыл перед ней дверь. Она испугалась, что села в машину к незнакомому мужчине, но скоро ее успокоило мерное покачивание четок на лобовом стекле, говорившее о религиозности водителя. В салоне приятно пахло кожей, табаком, работал кондиционер. Переключая рычаг скоростей, Сонер задевал ее колени костяшками пальцев, она отодвигалась и посматривала на его профиль, не зная, специально он делает это или случайно.
     Они долго ехали по шоссе мимо сухой красной земли, потом свернули к морю и сели в кафе под тент, с моря дул ветер и тент хотел улететь, хлопая, как садящаяся чайка крыльями. Аня стеснялась что-нибудь заказать, читая цены в меню. Сонер сам заказал ей коктейль с зонтиком, и внимательно смотрел, как она тянет его через соломинку. Взрослый, к тому же иностранец, он казался ей интересным. У него был горбатый нос и влажные черносливины глаз, он был в белой отглаженной рубашке и черных брюках и, казалось, совсем не потел, не нравился ей только перстень с печаткой на его волосатом мизинце. Он говорил с приятным акцентом, сидел далеко от нее, откинувшись на спинку стула, и спокойно ее рассматривал. Ресницы у него были длинные, как у ишака. Не зная, что говорить, она смущалась и ела оливки. Он стал говорить сам, она замирала, как замирают животные, прислушиваясь к человеческой речи, пытаясь понять, что она для них значит. Потом он отвез ее в отель, прощался равнодушно, она испугалась, что вела себя глупо, но он тут же перезвонил ей в номер.


5


      Солнце ставило тяжелый утюг между лопаток, горящими пальцами охватывало щиколотки. Закрывая глаза, Екатерина Николаевна видела красное, ей казалось, что она голой лежит среди тысяч свечей, их колеблющегося жара. На отдыхе один день тянулся бесконечно, время густело, так что нельзя было передвигаться в нем, а вся ее другая жизнь, полная дел, истекала не запоминаясь. Казалось, будто раньше она все время была не совсем собой, и теперь только начинает вспоминать.
Теперь, если не было экскурсий, она целые дни проводила на пляже, потом шла купаться и ночью - луна росла, и на воде играла серебряная дорожка, вода казалась теплее, чем днем. Разгоряченные за день сосны пахли смолкой, и уже была ей дорога эта ежевечерняя дорога по хрустким иглам, таинственная темнота вокруг, и приближающийся свет, и люди, появлявшиеся из темноты, как бабочки на велосипедный фонарь, крепкий кофе и встреча со своими мыслями, которые хоть и были о предметах далеких от южной ночи, но каждый день и вечер добавляли в них что-то новое.

     Между ней и барменом возник за неделю род заговора. Отворачиваясь от клиента, он делал гримаску, обращаясь к ней как к единственному здесь человеку, могущему оценить шутку. Следил, чтобы у нее не кончались напитки, не давал ей прикуривать самой и избавлял от разговоров с отдыхающими. Она же обращалась к нему, нарочито демонстрируя вежливость, присущую людям интеллигентным, принявшим близко к сердцу идею всеобщего равенства, в том числе клиента и обслуги.
- Ти вкусно пиешь коньяк, - бормотал он завистливо, и уносился дальше, выкрикивая что-то на ломаном русском, слышать который ей было филологически приятно.
- Добрывечер! – орала новая пьяная компания.
- Госапади памаги мине! – бормотал бармен.
- Пиво принесите, – интимно просил мужчина в пестрой рубахе, и для наглядности выставлял толстый палец. – Один.
- Один или одно? – спрашивал бармен, приподняв бровь.
Садился на корточки за стойку, спрятавшись от управляющего, смешивал себе ром с колой и незаметно для всех потягивал, покачиваясь на пятках, и курил в кулак.


6

      По вечерам Сонер и "Аньюта" - у нее было необычное имя, русские имена все оканчивались на "аша": Даша, Маша, Саша, Наташа - гуляли по бульвару, обсаженному волосатыми пальмами. Иногда Сонер брал ее за руку, и она отдавала ему безвольную ладонь, по которой он проводил время от времени кончиками пальцев. Она обмирала, сжималась, смотрела на него снизу вверх овечьим каким-то взглядом... Сонер отступал. Она останавливалась у магазина, в котором жирные золотые цепи была намотаны на барабаны и продавались на отрез, как тесьма, завороженно смотрела, потом вдруг оживленно принималась рассказывать, как за обедом подкармливает кошку. Он говорил, придавая голосу проникновенность: "У тебя такие глаза, что глядя в них, хочется изменить свою жьиз’н!». Она верила, ей делалось неловко, страшно, радостно.
Очевидно, он казался ей не тем, чем на самом деле. Сперва это его обескураживало, но постепенно Сонеру стала нравиться эта игра. Он испытывал снисходительность, говорил нужные красивые фразы, и невольно увлекался, поддаваясь очарованию теплых бессонных ночей, близости ее молодого, слабо пахнущего солью тела, хранящего еще в себе жар дня, и уже начинал сам себе казаться искренним, влюбленным.


     Внешне он не очень нравился ей. Был он излишне опрятен, и это почему-то напоминало Ане о его возрасте: свежий белый воротничок его рубашки, высовывающаяся из него сухая, темная, черепашья какая-то шея. Его касания и влажный шепот были ей и противны, но было и любопытно, и замирала она от сладкого страха, щекотавшего между ребер. Когда она оказывалась одна в номере, ложась в кровать, перед сном она мечтала о нем, и пока его не было рядом, он представлялся ей красавцем, она воображала его лицо, темные глаза, глядящие на нее с выражением любви и тоски, и этот образ был лучше, возвышенней, чем на самом деле. Она думала, что у нее наконец-то настоящий роман, и все вокруг было хорошо - духота, крупные звезды, странно лежащие на небосводе, и то, что лодыжки ее стали блестящими от загара.


7

      Десять дней пролетели как золотые пчелы, Екатерине Николаевне казалось - прошел месяц, так быстро она перестала тосковать. Разжался кулак внутри, и теперь она присматривалась к жизни не с равнодушием человека здорового, но с внимательной надеждой выздоравливающего. В конце недели она поехала смотреть на покойных ликийцев, живших когда-то в узких норах в горе, как стрижи. От гор отражались крики муэдзинов. На обратном пути экскурсионный автобус высадил их перед храмом святителя Николая. Под тесные каменные своды полз с улицы белый жар. Мужчина с русой бородкой и бледными, словно застиранными руками, в автобусе сидевший рядом с ней, вдруг стал ей рассказывать откровенно, как близкому человеку, что приехал не как простой турист, не за катамаранами и морем, а хотел видеть остатки Византии. Конечной целью его путешествия был Истамбул, Константинополь, а оттуда он следовал в Израиль к Гробу Господню. Он хотел видеть все это своими глазами, а также потрогать, считая, что предметы несут на себе отпечаток истории, и если к ним прикоснуться и войти под нужные своды, на тебя осядет часть золотой пыльцы, называемой верой, а он полагал, что в ней нуждается. Все это он заключил сообщением, что у его собеседницы интеллигентное, располагающее лицо, и Екатерина Николаевна не знала, куда от него деваться.
Гид в своей незабываемой манере рассказывал, как были похищены из храма барийцами святые мощи:
- Когда саркофаг вскрыли, над городом раздался сладкий запах мира, тогда жители поняли, что святыня украдена, и пустились в погоню... Догнать не сумели, но благоухание было таким сильным, незабываемым, что стояло в воздухе еще несколько дней!
Женщина в красной кофте басом спрашивала у мужа:
- Ты сфотографировал меня с саркофагом? - и простиралась на камне.
Паломник тоже потрогал саркофаг и с благоговением понюхал пальцы, заключив:
– Раньше был запах мира, а нам достался только запах пыли! Если хотите освятить крестик, надо приложить его к саркофагу на три секунды.
Екатерина Николаевна провела пальцем по каменному выступу. "Запах мира?" - подумала она о своем. Не пахло ничем.



      Вечером в баре было многолюдно и шумно. К Екатерине Николаевне пристал местный фотограф - днем он щелкал ее на пляже, а теперь пытался всучить фотографию за шесть долларов. Был, впрочем, востребован, судя по стенду в холле отеля, увешанном фотографиями девушек и женщин с солнцем на ладони, или змеевидно изогнувшихся в полосе прибоя. Она вынуждена была уйти.
В темноте она слышала за собой шаги, - к ней, нагнув голову, спешил Ахмед. Она удивилась. Покосившись на столики с празднующими, он, понизив голос, зашептал:
- Я заканчиваю через час. Буду ждать тебя за оградой, придешь?
- Почему за оградой? - глупо спросила она.
- Здесь нельзя, - покачал головой, и уже быстро шел обратно. Она пожала плечами и рассмеялась.


8

      Некоторые столы выступали из кафе на тротуар, точно отдельно растущие грибы на краю грибницы. Сонер пригласил Аню отметить их первый юбилей. На стол принесли шампанское в серебряном ведерке со льдом, морских гадов, которых Аня жевала из вежливости и потому, что это дорого и незнакомо. Вокруг сидели нарядные веселые люди, над столами стоял гул разговоров, женский смех. Аня и Сонер чокались фужерами с тонким звоном, потом она спохватилась, что он тоже пьет, и спросила, можно ли у них водить машину, выпив. Он помрачнел, потому что ее наивность, так его поначалу возбудившая, сейчас почему-то охлаждала, и он выпил залпом еще пару бокалов, чтобы нельзя было отступать.
Когда он расплатился и они вышли из кафе, Сонер взял ее под руку. Он делал вид, что пьян, дурачился, шатался, опирался на ее плечо и кричал:
- Не могу найти, где ставил машину!
Долго водил ее по соседним улицам, машина не находилась.
- Переночуем здесь, - сказал он наконец, - я сниму номер.
Она шла рядом с ним притихшая, черты лица ее заострились от усталости, и от позднего времени она казалось грустной. Он понял, что теперь может отвести ее куда угодно - и она бы на все соглашалась и молчала.
Они шли по набережной в поисках недорогого отеля, когда путь им преградила толпа, слушавшая уличного музыканта. Они тоже остановились. Певец, молодой парень в джинсах, висящих на бедрах, не понравился Сонеру. Потряхивая смазанными гелем волосами и двигая тазом, он пел модный шлягер Таркана, подвывая, как развязный муэдзин. Женщины слушали его с удовольствием, опуская ресницы. Ревниво следила за ними из толпы девушка, видимо, встречавшаяся с музыкантом. Но и Аня тоже разглядывала певца, подавшись вперед и выпустив руку Сонера. I want marry you, пел парень, и она смотрела на него зачарованно, как ребенок в магазине на леденцы у кассы. Дело было не только в молодости, понял Сонер. Это развязно пела сама жадная жизнь. Обещала ей многое... В отличие от Сонера, которому давно не обещала ничего, и одной ночью этого было не исправить. Он вдруг впал в дурное настроение. Стало скучно. Хотелось спать.
Он отвез ее домой.

9

      Всю обратную дорогу Сонер думал. Продолжал он думать всю ночь, лежа в кровати рядом с женой. С моря дул ветер, плющ царапал окно, Сонер лежал с открытыми глазами и страдал, что он уже не молод и не хорош собой. Жизнь его более-менее устроилась, и Сонер боялся потревожить ее. Но вдруг ему стало это горько. Подумал о жене почему-то с ностальгической нежностью. Он не понимал, почему она вышла за него замуж, почему продолжает жить с ним теперь. Почему он продолжает жить с ней. Вся его понятная, не требовавшая усилий, привычная жизнь вдруг показалась ему чужой и запутанной, как нехороший сон, снящийся в духоте на закате. Как будто что-то дремало в нем все эти годы, и внезапно пришло в движение, и теперь знакомый себе Сонер должен был уступить место кому-то другому, которого он не знал. Думал он про девушку, представлял себя рядом с ней, и был неожиданно себе неприятен, вспоминал ее лицо яблочком и царапину на круглой лодыжке не с яростью желания, а по-отечески, с отстраненностью. Он теперь понимал, что было все это невозможно, не нужно. Именно это и значило, что он любил ее, он ничего не успел испортить. За одну ночь он последовательно разбирался со всей свой жизнью, отделяя важное от неважного, вспоминал, почему работает портье, думал, что надо будет переселяться в края более прохладные и менее удобные для жизни. Теперь ему требовалось много времени в одиночестве и тишине, чтобы наблюдать, как поднимается в нем новое, неизвестное. В первый раз за много лет он знал, что ему надо делать. Решения приходили сами, и было ему спокойно - никогда еще ему не было так спокойно. Сонер был счастлив.



10

      Екатерина Николаевна вышла за ворота, слушая, как стучат подметки ее туфель о плиты дорожки. Провожаемая взглядом охранника, она, стыдясь, поспешила выйти на дорогу, за шлагбаум отеля, за подвластную ему территорию, и оказалась в тени. Вокруг жила чужая ночь, дышала жарко и влажно, как животное; и чернота над головой, и страшный лес впереди, качающий макушками незнакомых деревьев, были темной шкурой, на которой звезды дрожали каплями. Белый запах поднимался из горячей темноты, он сладко пах обещанием, какой-то предсмертной истомой, которую надо успеть узнать, или она навсегда останется тебе неизвестна. Она беспокоилась, в ней поднималась почти обморочная тоска, и уже было ясно, что это мучает ее желание, и тем более оно было мучительно, что она в точности не знала, чего именно так сильно желает.
Ночь выпускала облако, как каракатица. Впереди не было ничего, кроме тьмы. Слева вдоль дороги росли кусты в длинных шипах, заплетавшие заборы, за заборами были здания отелей, горели огни, звучала музыка, сновали оглушенные радостью безделья люди, и все они в этот час были внутри, за оградами, а она была снаружи. Справа стоял лес и смотрел на нее темными глазами неизвестных ей птиц и животных.
«Что это я делаю?» - подумала она завтрашнюю, дневную мысль. Еще было не поздно повернуть обратно. Но дневная мысль съеживалась и казалось блеклой, неживой, одна оболочка мысли, и любое слово в ней ничего не значило. Поискав опору в себе и не найдя ее, она отпустила никчемную мысль с облегчением. Теперь она мало чем отличалась от окружавшего ее мира: колеблемого ветром, густо растущего, источающего запах и обоняющего, живущего, как придется. И тогда она пошла вперед.

Он ждал ее за поворотом, в стороне от света фонаря, и надо было сперва миновать круг света, чтобы потом увидеть белеющую в темноте рубашку и огонек папиросы, расцветающий хризантемой. И она сразу представила, как он стоял тут, прячась в тени, курил и все думал, что она, наверное, не придет.
Не зная, что сказать, пошли рядом. Он - шаткой мальчишеской походкой, показывавшей независимость, будто он просто так гуляет рядом с ней, случайный прохожий. Угрюмо взглянув на нее, он взял ее за руку, и теперь уже он вел ее, обретя от этого некоторую уверенность. Они миновали несколько отелей, прошли мимо кафе с открытой террасой, хотели присесть, но выглянул хозяин и стал закрывать ставни. Тогда свернули на гравийную дорожку, вышли на пустой остывший пляж, утопая в песке, и сели среди валунов.

     Море, казалось, преодолело линию горизонта и поднялось за нее высоко. Далеко в море висел золотой гроздью корабль в огнях. Море было невидимым, тянуло серебряные нити, впереди шел гребень пены, за ним волна, и снова.
- О чем ти думаешь?
- Я думаю – море похоже на вечность, а на горизонте стоит золотой корабль.
- Я боится с тобой.
Глаза у него были черные, сливались с цветом зрачка. Мысли его были какие-то иные, и она ничего не могла в них понять. От него сильно пахло дешевым одеколоном.
Здесь, без публики, он был другим, смуглое лицо было бледным от усталости, так что выделялись на нем оспинки. Он начал пространно ей жаловаться, с детской обидой, как управляющий отбирает чаевые, заставляет работать по две, три смены, и ссориться с ним нельзя, потому что на всем побережье владельцы отелей знают друг друга. Что иногда не успевает на последний автобус, а на такси жалко денег, платят в месяц триста долларов, и ночует прямо тут в лесу, что времени на личную жизнь у него нет, сил тоже нет, и секса не было полтора месяца.
Потом она рассказывала ему, почему приехала.
- Холодно. Пора спать, - наконец сказала она, и они пошли, и она тут же, еще идя с ним рядом, начала вспоминать и камни, на которых они сидели, и холод песка, и корабль, потому что все подробности почему-то казались ей ценными и необходимо было их навсегда запомнить, не потеряв ничего.
В последней тени у трассы он мрачно поглядел на нее и вдруг обнял и поцеловал ее в губы, свет и дорога были так рядом и безопасны, на расстоянии шага, она не стала сопротивляться. Она положила руку ему на затылок, волосы у него были грубые, как на холке лошади, жесткие, и подбородок усыпан был жесткой крошкой.
     Вышли на трассу, молча не останавливаясь пересекли ее, вошли в лес на ощупь. Казалось, начали общее дело, а теперь зачем-то вынуждены его довершить. Потом он спросил у нее сигарету и курил, отвернувшись. Она лежала на спине и смотрела, как чужие сосны качают макушками на фоне чужого неба.

     Выйдя из леса, пошли по шоссе к отелю, держась теперь на расстоянии. Оказалось, они ушли довольно далеко, и впереди попалась стоянка такси, он попросил ее подождать и один вошел внутрь деревянной будки, где вповалку спали на полу водители, оставив обувь снаружи. Он о чем-то долго говорил с ними по-турецки, потом все засмеялись. Вышел водитель, завел мотор. Ахмед подошел к ней и скоро зашептал каким-то умильным, новым голосом:
- Он отвезет тебя до отеля, а мине нужно в город, автобусы уже не ходят, такси до города пятьдесят долларов - или мне придется ночевать в лесу. У тебя есть пятьдесят долларов? Дашь мне пятьдесят долларов?
Потом ехали в такси, она на заднем сиденье, он рядом с водителем, и всю дорогу она холодно думала: "Почему всего пятьдесят?"


11

      Екатерина Николаевна пришла в номер, разделась, долго принимала душ, чистила зубы, потом легла и стала думать. Переворачивала мысль и думала ее с обратной стороны. Разницы не было. "Так, так", - думала она в такт цикадам, и снова - "так, так". Помедлив, оставила она в стороне пошлость. Выходило так-так, что завести курортную интрижку в ее возрасте и обстоятельствах, как русская туристка, не страшно, можно с этим жить, и вполне понятно - жара, безделье. Она раньше презирала рассказы про местные нравы, и потому это застало ее врасплох, что она не подозревала за собой стихии, как случается с людьми, уделяющими много внимания голове и забывающим о своем животном.
Был он ей совершенно чужим, его твердый язык, то, что оказался обрезан, и запах его одеколона, который, казалось, до сих пор исходит от ее рук. Но было еще иное, страшное, глупое.
То, чего она не умела назвать, находилось между событий, как между строк: ночь, и корабль на горизонте, и апельсиновые заросли, и сосны в ветер, и камни, на которых они сидели. Все это было остро, больно, и особая нежность была в сознании того, что все это преходяще, уже и завтра таким не будет. Хотелось что-нибудь сделать с этим, но она не умела и не знала, что. Получалось, своей любовью она не управляла, та просто жила в ней, но никому не принадлежала - только случайно фокусировалась на каком-нибудь предмете, собиралась, как солнце при помощи линзы, неизвестно, зачем, почему, и так нежно.
Правда была такая: она была счастлива всеми этими моментами, никогда это не было курортной интрижкой. И поняв это, тогда уже расплакалась от ужаса.
Наутро, совсем не спав, она встала с тяжелой головой и поехала в аэропорт, и всю дорогу ей казалось, что она галлюцинирует - пел в голове мужской тяжелый хор, начиная с нижних басов, карабкаясь наверх, и повсюду чудился ей сильный запах дешевого одеколона, и много дней еще преследовал ее, истончаясь и превращаясь незаметно в другой, незнакомый, сладкий запах.


12


      Анюта была расстроена: Сонер пропал. Он не звонил, не появлялся на работе. Она ждала его четыре дня. Мечтала, что как только он придет, она ему скажет... Что скажет? Стыдясь, она даже зашла к управляющему, тот посмотрел на нее с мужским интересом, и сообщил, что Сонер уволился.
Придя в номер, Аня расплакалась от обиды, плакала долго и сладко, жалея себя. Подушка быстро сохла. Потом, успокоившись и все обдумав, она сообразила, что это к лучшему. Она была наблюдательной во время их прогулок по городу, и оказывалось постепенно, что Сонер - вовсе не тот мужчина, каким представился ей вначале. Всего лишь портье, как она теперь думала с брезгливостью - "какой-то" портье. Она начинала понимать, что ей нравится.
Ей нравились легкие романы, красивые платья, праздные, нарядные люди, жизнь в белых коттеджах, быстрые машины, вечера в кафе за коктейлем, музыка всю ночь, огни дискотек, украшения, деньги, делающие человека свободным, жизнь - праздник, мотыльковое и бездумное порхание в теплом воздухе.
Выйдя на балкон, она смотрела на море и видела вдалеке белые яхты, и думала о тех, кому они принадлежат.

В тот год объявлений о грядущем конце света было особенно много, как комаров в сырое лето. Конец жизни на земле предрекали так давно и часто, что новость эта превратилась в интересное туристическое предложение, чтобы затем стать скучным анекдотом. Так долго и так надежно он не наступал, что, казалось, жизнь не кончится никогда.
В июне все еще влюбленная, и все еще друг в друга, чета Красиков решительно взяла отпуск, первый за несколько лет, и вскоре они уже лежали на морском пляже, оглушенные светом, и удивлялись, отчего так долго предпочитали работу отдыху.
Через несколько дней по предсказаниям должен был наступить очередной конец света. В тот самый день они собрались с утра и отправились на мыс, чтобы искупаться без свидетелей.
Яркое утро обещало превратиться в мучительно жаркий день. Море было еще холодным, и все-таки они окунулись, чтобы ощутить на губах соль. Оно растерло их ледяной мочалкой, надавало пощечин, бухнулось в колени. Кожа их стала шершавой. Волосы жесткими. Они вынырнули и легли на крупную гальку меж больших валунов. Галька полипами отпечаталась на теле, и они стали похожи на белокожих ягуаров.

Муж увлеченно фотографировал на мобильник свою ногу, возывшавшуюся пятипалой горой в окружении песка и моря, а еще дальше – неба. Жена не делала ничего.
- Во сколько сегодня конец света? – спросила она сквозь красную дрему.
- В шестнадцать.
- Успеем на обед.
Облака проходили над горами медленно и торжественно. Края их были освещены.
Небо в облаках было похоже на голубую корову в белых пятнах. Пятна на ее шкуре складывались в карту мира, материками и островами. Они смотрели, как море переходит в небо, и думали, что жалко будет, если все это действительно перестанет.
- В сущности, - подумал он вслух, - горы и море оставить, а нас убрать.
Но это была просто красивая фраза: впадая в ничтожество перед лицом большим пространств, он имел в виду не себя. А тех, кто не убирает за собой фантики и банки из под пива.
Они лежали, лениво переворачиваясь, иногда поднимаясь, чтобы окунуться в зеленую шипучку. Становилось все жарче, солнце ставило горячий утюг между лопаток. Все текло сонно и лениво, восхитительно безмысленно, как и бывает на отдыхе.

И вдруг они почувствовали, что что-то изменилось. Так бывает, когда среди жаркого дня набегает гроза, природа напоминает о своем возможном недружелюбии и всем понятно, что пляжный день окончен и пора складывать полотенца. Она приподнялась на локте и огляделась: солнце действительно ушло в облака, клонясь к горизонту, от скал пролегли длинные тени. Камни, только что казавшиеся удобными, впились в бока, песок неприятно лип. Муж сел, повертел головой.
- Это только мне стало холодно?
Их бил озноб. Они решили, что перегрелись.
- Кажется, нам пора.
Море изменило цвет, в рокоте волн теперь слышалось нечто не успокаивающее, а тревожное и угрожающее, и это бормотание нарастало. Как будто там ворочалось что-то злое, как детский кошмар под складками одеяла. И море, и остров, и небо теперь словно говорили им: “Прочь! Прочь! Вас не надо!”. Они встали и начали поспешно собираться, подбирая разбросанную одежду. Выглядело это так, словно они удирали. Они удирали.
Не глядя друг на друга, не оборачиваясь назад, ощущая между лопатками постыдный холодок, они спешно взбирались вверх по склону, оскальзываясь на гравии и песке. Стук-стук-стук, шуршал устроенный ими маленький камнепад, и в перестуке камней им тоже чудилось что-то опасное.

Они вошли в парк и быстро зашагали по дорожке, но вскоре замедлили шаг. Парк, казалось, тоже замер в ожидании. Не было слышно ни птиц, ни насекомых. Не шелестел кронами ветер. Ни одна травинка не дрожала. Они заспешили к выходу. Тишина пела злым голосом.
И вдруг часы на далекой башне забили и пробили четыре. Они встали, считая, шевеля губами. Потом, рассказывая друзьям, они никогда не могли объяснить. Воздух сгустился и потемнел, все задержало дыхание и словно сгруппировалось перед ударом. Она невольно схватила его за руку, и мир на миг завис над бездной, прежде чем рухнуть в нее.
А потом что-то и правда случилось. Вдруг выпорхнула из темных глубин парка и не спеша пролетела над ними стайка ярких бабочек.

Паню в семье любили, как симпатичную, но слегка выжившую из ума родственницу. Дом ее был забит словно чулан, в который складывают, прежде чем выкинуть, отслужившие свое вещи. Но Паня никогда ничего не выбрасывала. Помимо обычных вещей, заполняющих любой дом, в котором люди живут, как живется (спички и пустые спичечные коробки, пакеты, резинки и стеклянные банки, рваные чулки и одиночные, никогда не пригождающиеся пуговицы, старые платья, береты и шляпы, порванные бусы, клубки ниток и поеденное молью вязание, которое никогда не будет закончено, газетные вырезки и открытки), она собирала и хранила все подряд. Треснувшие чашки, фантики от конфет, фольгу от шоколадок, граненые пробки от стеклянных пузырьков и сами пузырьки. Шнурки, коробочки, отрезанные локоны, кукольные глаза, неудачные фотографии, огрызки веревок, семечки яблок, косточки абрикосов, пряжки от туфель, засушенные цветы, крылья бабочек, осколки кобальтовых чашек, с золотым ободком по краю. В шкафу на полках, аккуратно разложенные по коробочкам, хранились одной ей ведомые – и уж точно одной ей нужные - сокровища. Панин внук Ваня дразнил ее “старьевщицей”.
- Ба, - говорил он, - я понимаю, что когда придет атомная война, целлофановые пакеты и крышки для банок нам ой как понадобятся. Но давай я выкину хотя бы половину остальной помойки?
Паня обиженно поджимала губы.
Она никогда не демонстрировала свою пеструю коллекцию приходящим в гости родственникам: родственники, прихлебывая чай и грызя конфеты из вазочки, такие же старые и крепкие, как сама Паня, снисходительно улыбались, перемигивались и изображали сильный интерес к фотографии двоюродного дяди прапрадедушки, о жизни которого не сохранилось иных подробностей, кроме снимка при усах. Они хотели быть вежливыми из любви к Пане, а Паня из любви к ним не хотела заставлять их притворяться. Только маленький Шурка, правнук Пани, проявлял к ее занятиям такой неподдельный интерес, какой взрослые при всем желании не смогли бы изобразить. Оттого они всегда брали Шурку в гости к бабуле, чтобы порадовать обоих. Изрядно лопоухий, с тонким носом и большими зубами, мешавшими рту закрываться, с несоразмерно большими суставами колен и локтей, из-за чего он казался деревянной куклой, собранной на шарнирах, Шурка был горем семьи: он рос не тем послушным, симпатичным вундеркиндом, о котором родители мечтали все девять месяцев. Шурка был большой буян, но это полбеды, а беда была в том, что он плохо говорил. Первое слово он произнес в три года, удивив врачей, уже решивших, что мальчик немой, если не попросту идиот. Врачи говорили, что все дело в генетике.
− Пошли они все! - сказал отец матери, когда врачи объявили, что сомневаются в умственных способностях ребенка.
И все-таки родители горевали, а мать часто плакала по ночам в подушку. Теперь Шурке было уже пять, и психологи предрекали, что ни на будущий год, ни через два, ни через десять в обычную школу Шурку не возьмут. Говорил он по-прежнему не очень хорошо. А если и проявлял способности, то неожиданные: с трехлетнего возраста он умел собирать пазлы менее чем за минуту, а к своим пяти уже перешел на взрослые, большие пазлы, которые тоже собирал стремительно. Паня в Шурке просто души не чаяла. Она говорила родителям:
− Идиоты – это вы и ваши доктора. Ребенок не отстает в умственном развитии, он просто развивается так, как сам считает нужным, нравится вам это или нет!
Шурка тоже очень любил прабабушку, все время просился к ней в гости и называл ее “бабапамя”.

Пока отец с матерью пили на кухне чай, отбывая родственную повинность, Шурка закрывался с Паней в комнате, и чем-то они там шуршали, звенели, шептались.
- Вот это, - показывала Паня, – окурок сигары твоего прадедушки, мы тогда только познакомились, и он был страшно важным, хотел казаться взрослей и солидней, и курил ужасные дешевые сигары. Усы у него были колючие, коричневые от табака. Зимой ему на усы падал снег, и когда он входил в комнату с мороза, снег таял и на усах висели капли, как на кустах шиповника после дождя.
- А вот – обертка от конфеты, которой он меня угостил на первом свидании. Видишь, я ее так сложила, словно конфета внутри, а ее-то там нет. Но как будто есть, правда? Мне нравится эта картинка, здесь нарисована басня Крылова. И потом, я всегда могу развернуть ее и понюхать. Хочешь понюхать?
- А вот – смотри! – молочный зуб твоего папы.
- Эти бусы твой прадед привез мне из Китая на десятую годовщину нашей свадьбы. А вот роза из моего свадебного букета. Все лепестки рассыпались в крошку, но все-таки это роза, и была она не такая желтая, как сейчас. Она была белая.
Шурка, сопя от натуги, выворачивал карманы, в свою очередь показывая Пане дверные ручки, тяжелые промасленные гайки, ржавый ключ и деревянную шашечку от старого стула. Но стоило войти в комнату родителям, как оба смущались и делали вид, что прекрасно понимают, какой заняты ерундой.

Родители с удовольствием подкидывали Шурку бабушке, чтобы спокойно заниматься своими делами. Такие дни Шурка любил: играла старая пластинка, Паня подпевала басовитому танго, выделывая смехотворные па негнущимися ногами. Она рассказывала Шурке о счастливых днях своей жизни: когда она была молодая и такая красивая, что ей завидовали все подруги. О днях без войны и днях с войной, о доме в окружении старых дубов, среди корней которых каждое лето вырастали ландыши. О сирени, заглядывающей в окно.

− Бабуля наша совсем плоха, - говорил отец матери за закрытой кухонной дверью. Загадочно перешептывались.
Шурка томился, чувствуя, что происходит что-то неправильное, нехорошее, в чем взрослые, по неопытности своей, могут и не разобраться, а его, Шурку, ни за что не послушают.
Паня теперь все время лежала в кровати, и в ее комнату Шурку пускали редко. Когда они приезжали к бабушке, Шурке разрешалось сидеть в большой комнате, вытаскивать все ее сокровища из ящичков и коробочек, нельзя было только шуметь. Во время этих визитов, пока взрослые закрывали дверь и подолгу оставались в комнате бабушки, Шурка раскладывал на полу стеклянные шарики, перышки и бутылочные пробки, перекладывал, менял местами, пристраивал то так, то эдак, делая это сосредоточенно, словно собирал большой паззл.
Потом его заводили в маленькую комнату, Паня гладила его по голове легкой рукой, целовала в макушку.
− Все это принадлежит тебе, - шептала она ему на ухо. - Все, что я собрала. Ты понял? Все – тебе. Будь умницей.
И Шурку уводили.

Постепенно абстрактная картина на полу большой комнаты бабушкиной квартиры все разрасталась, уже выйдя за край ковра и напоминая то клинопись, то египетские узоры, а в конце концов разложилась огромным кругом с геометрическим повторяющимся рисунком, в центре которого сидел Шурка, довольный как буддийский монах, выложивший янтру цветным песком. Картине недоставало всего пары деталек, когда в комнату заглянул отец. У отца был какой-то странный, смущенный вид. Отец присел рядом, посмотрел на Шурку и сказал:
- Послушай, котенок! Я должен сказать тебе кое-что.
− Мотри. - сказал Шурка, широким жестом указывая на ковер.
Отец посмотрел и не увидел в валяющемся мусоре никакого порядка.
- Тебе, - сказал Шурка, - маме. И бабепами.
- Очень красиво, - сказал отец с сомнением. - Слушай, малыш... Сейчас мы уедем домой. Бабушка заснула, не будем с ней прощаться, чтобы ее не беспокоить.
Шурка непонимающе посмотрел на отца и опять ткнул в пол рукой.
− Мотри! - повторил он упрямо.
В комнату заглянула мама, бледная и с покрасневшими глазами. Взглядом она спросила у отца – ну как? Отец пожал плечами. Шурка засопел. Мать подошла и обняла сына. Тогда Шурка напрягся и внятно произнес:
− Бабушка Па-мя-ть?
Мать заплакала.

После похорон пришло время разбираться с вещами. Взрослые паковали вещи в коробки и выносили в коридор, а часть складывали в пластиковые мешки и относили на помойку.
− Боже мой, - потрясенно говорил отец, - никогда не думал, что в такую маленькую квартирку можно втиснуть СТОЛЬКО барахла! На кой черт ей надо было тридцать лет хранить – мои молочные зубы?
− А по-моему, это так мило, - вздохнула жена. - Ты уже решил, что из ее вещей ты оставишь? Что-нибудь, что напоминало бы тебе о ней?
− Я бы вынес все, - покачал головой отец, - лично мне ничего не нужно, кроме нескольких фотографий. А ты, если хочешь, отбери нам пару сервизов, ну и что-то еще для хозяйства.

В большой комнате у взрослых возникла проблема. Шурка сидел посреди комнаты на ковре, созерцая разложенные вокруг него предметы. Когда отец и мать вошли с пластиковыми мешками и стали собирать разбросанный мусор, Шурка закричал. Он схватил отца с матерью за руки, затряс их и побагровел.
− Моё! - угрожающе рычал Шурка басом, - моё!
− Малыш, мы выкинем только мусор, смотри, мы можем оставить тебе пистоны, и стеклянный шар, и лупу, но все остальное нужно выкинуть, - мягко убеждала его мать.
− Нельзя! - кричал Шурка, топая ногами, а потом повалился на пол, растопырившись как краб и накрыв свои сокровища. - Моё!
Отец с матерью переглянулись и вздохнули – они уже привыкли к Шуркиным капризам и знали, что слабину тут давать нельзя, потому что главное - дисциплина.
− Шура, - строго сказал отец, - мы не разрешаем тебе забрать все. Только полезные вещи. Ты понял? И перестань сейчас же, или ты будешь наказан.
Шурка катался по полу и рыдал, а они, перешагивая через него, стараясь не глядеть друг на друга, собирали в мешки рассыпавшиеся в прах кленовые листья, перья ворон, ржавые гайки, заплесневелую мочалку, бумажки, пробки и прочий мусор. Шурка, как они и рассчитывали, понял, что на его крики никто не обращает внимания, и затих. Потом он нахватал в руки и карманы, сколько уместилось, стеклянных шариков и еще каких-то мелочей, курительную трубку, красивый медный гвоздь, отполз в сторону и спрятался под стол. Оттуда он исподлобья следил за родителями.

Он не мог рассказать, объяснить им. Он мог только смотреть на то, как взрослые разрушают последние детали его машины времени. Из того, что оставалось, нужной мощности не выжмешь, многое утрачено безвозвратно. Но по крайней мере с этим шариком он сможет попасть в тот солнечный октябрьский день, когда бабушка была молодая. Там бабушка, беременная мамой, сидит на скамейке под дубом и гладит кошку, там старая дача, которую дедушка сам выкрасил в цвет незабудок. А с этим гвоздем – в тот ненастный вечер двадцать лет спустя, когда к ним забрались воры. Не бог весть что, кому это интересно – воры? Шурка посмотрел на то, что прижимал к груди – нет, немного ему удалось спасти часов и минут, и все они были случайны и разрознены. Но это все же лучше, чем ничего.

− Надо всем вымыть руки, - брезгливо сказал отец. - Какой только дряни тут не валяется! Приведи в порядок этого маленького скандалиста.
И, навьюченный мешками с прошлым, отец отправился на помойку, где навсегда избавился от них, и вздохнул с облегчением.
Вернувшись в квартиру, он увидел, что умытый Шурка спокойно сидит на стуле и играет стеклянным шариком. Отец улыбнулся ему.
− Больше не дуешься? Мир?
Потрепал сына по голове, и отправился в ванную мыть руки. Тщательно намыливая их не один раз, как хирург, он задумчиво смотрел на себя в зеркале, а потом крикнул жене:
− Эй, я знаю, что я заберу себе! Мы непременно должны оставить бабушкино зеркало.
В ванную заглянула жена и с сомнением осмотрела большое, старое, несколько мутное зеркало с большой царапиной посередине.
− Как скажешь... - протянула она. - По крайней мере, амальгама еще не отваливается.
− Понимаешь, - сказал отец, рассматривая себя в зеркале и так, и эдак, выпячивая челюсть и поворачиваясь то вправо, то влево, - странный фокус. В бабушкином зеркале я почему-то всегда хорошо выгляжу.

Профессор сидел за столом задумавшись и подперев подбородок рукой. За окном рассеянно падал снег. По крыше соседнего дома деловито ходила угольная ворона. Профессор и сам был похож на большую ворону странной расцветки: сутулый брюнет с выдающимся носом, остроглазый, смуглый, в сиреневом пиджаке с накладными плечами, в ярко-желтых ботинках. Ирония искажала лицо профессора, губы кривились. Профессор выглядел как человек, знающий все обо всем на свете и потому не ждущий от жизни ничего хорошего.
В дверь робко постучали, в аудиторию просунулась кудрявая голова.
- Войдите, - тускло сказал профессор и поджал губы.
В аудиторию вошла Алиса, студентка первого курса. Алиса была похожа на куклу в шуршащей обертке. С ее появлением в воздухе возник аромат туберозы, конфет с ликером и еще чего-то приятного.
Профессор поморщился. Он не любил учить студентов – всех этих шумных, горластых здоровяков, этих девиц, напропалую флиртующих с однокурсниками.
Алиса прошествовала к первой парте, села, оправляя платье и прическу, и приняла раздражавший профессора раскаивающийся вид.
- Не притворяйтесь, - сказал профессор. – Я все равно не поверю, что вам очень жаль.
- Но, профессор, - сказала Алиса, - мне правда жаль, простите, что я пропускала ваши лекции.
- Прогуливала, - сказал профессор и горько улыбнулся.
- Прогуливала, - легко согласилась Алиса.
- Если вы будете продолжать в том же духе... – профессор встал и нервно прошелся по аудитории. - Хорошо, - сказал он, - готов признать, некоторые аспекты моих лекций могут казаться скучными. Но в конце концов, вы пришли сюда учиться, причем сознательно. Вы, надеюсь, сами выбирали институт? Конечно, мой предмет не профильный, и тем не менее – от оценки по предмету зависит ваш общий балл за весь год. А значит, перевод на второй курс. И у меня есть все основания поставить вам неуд.
- Но профессор!.. – Алиса скорчила умоляющую гримасу.
- Неужели мальчики и свидания – это все, что вас интересует? – профессор почувствовал, что голос его дрожит от возмущения. - Хорошо, вы молодая девушка... Причем вы неглупая девушка, так что могли бы понять, что бесполезно приходить ко мне на зачет в мини-юбке. Конечно, мне ничего не стоило бы поставить вам тройку. Меня беспокоит другое... Скажите, зачем вы решили учиться? Вы не думали, что своим присутствием в институте лишаете шанса человека, которому знания необходимы? Человека, которому сравнительная филология нужна как воздух?
- Но профессор, - подняла брови Алиса, - вы несправедливы! Во-первых, я многому у вас научилась...
- Как же, - хмыкнул профессор.
- А во-вторых, я пропускала ваши лекции по уважительной причине.
- И сейчас, как я догадываюсь, уважительная причина ждет вас за дверью? – скривился профессор.
- Что? А, да... Я имела в виду другое. Я должна вам признаться... Ваши лекции так заинтересовали меня, что я взяла на себя смелость заняться сравнительной филологией самостоятельно.
- Это так теперь называется, - поджал губы профессор... – И каковы ваши успехи? Может быть, у вас есть что мне продемонстрировать? Может быть, вы готовы к зачету? Ну давайте, удивите меня.
- Видите ли, профессор... – Алиса достала сумочку и стала рыться в ней. - У меня есть одна теория... Если позволите, я ее изложу.
Профессор посмотрел на часы. День близился к вечеру, дома профессора ждала тишина, по крайней мере, там можно было завернуться в плед и выпить чаю.
- Хорошо, - вздохнул профессор, - у вас с вашей теорией есть сорок минут. Потом я вынужден буду вас покинуть.
- Годится, - кивнула Алиса, и волосы ее затанцевали, как медные пружинки. - Во время одной из лекций вы как-то сказали, что в ничтожно малом фрагменте текста содержится все произведение, его основная идея, отраженная как в капле воды. Что по одной строчке можно все сказать о стихотворении, что каждая сцена пьесы – это вся пьеса в миниатюре, что одно слово из любого языка уже говорит об особенностях мышления его носителей...
- Я так сказал? – поднял брови профессор. – Однако!..
- Для сравнения вы упомянули атомы. Или молекулы? Впрочем, не важно. И тут я задумалась. Ваша мысль – гениальная мысль! – не давала мне покоя. Я размышляла над вашими словами, как вы учили – от частного к общему. Быть может, подумала я, всё в мире похоже на всё, все содержится во всем?
- Это не ново, - профессор достал клетчатый платок и тихо высморкался.
- Вначале кажется так, - кивнула Алиса. – Но давайте разовьем эту тему. Что, если Бог, создав мир, составил для нас некий кроссворд, разгадывая который, мы сможем понять самое себя? Я огляделась вокруг. Повсюду в мире я увидела оставленные для нас подсказки. Возьмем кошку, - развела ладони Алиса, и профессор вдруг живо представил себе урчащую рыжую кошку у нее на коленях. – Что имел в виду создатель, создавая кошку? Падая, она всегда приземляется на четыре лапы. Не значит ли это, что кошка – суть метафора поведения, приличествующего человеку в кризисных ситуациях? А может быть, это обещание?.. Верующие разных конфессий по-разному описывают Бога, но говорят они об одном и том же. Математики представляют мир в математических формулах, физики составляют своды законов, мы изучаем слова... Но ведь законы мироздания – одинаковы и для физиков, и для математиков, и для филологов. Не ищем ли мы все одно кодовое слово, - то есть это для нас истина принимает форму слова, как для математика и физика –формулы...
- Ну-ну, - сказал профессор и схватился за подбородок.
- Самое интересное в этой шараде – то, что она одновременно технократична и гуманитарна. Иными словами – поэт может понять ее так же правильно, как математик. А значит, мне вовсе не обязательно знать физику, математику и тригонометрию, как не обязательно знать филологию, достаточно лишь моих естественных склонностей, чтобы нащупать разгадку.
- То есть вы имеете в виду, что учиться вам не обязательно, - ядовито сказал профессор. – Удобная теория.
- Но ведь раньше существовали люди, - возразила Алиса, - которые не знали ни физики в ее современном виде, ни математики, ни филологии, а всё же они как-то жили... Неужели вы думаете, что Бог ждет от нас особых познаний, прежде чем сможет открыть нам суть? Перед нами лежит целый мир, с заключенной в его сердцевине тайной. Меня интересует эта тайна, а значит, меня интересует совокупность всех знаний, потому что я хочу видеть картину в целом, а не ее фрагменты – ну знаете, как в альбомах иллюстраций, все эти странные придумки с укрупнением деталей?.. Я полагаю, истину нужно искать в точке пересечения всех теорий.
Алиса извлекла из сумочки и положила перед собой на парту пособие по физике для поступающих в вузы.
- Что это, физика? – изумился профессор.
- Лирика, – ответила Алиса. - Я думала, думала... И однажды меня осенило: так значит, я могу начать распутывать клубок с любого конца? Если все в мире содержится во всем, может быть, в поэзии зашифрованы основные законы мироздания, вплоть до тех, что еще не были открыты? В конце концов, поэты много знают об этом мире, потому что они умеют наблюдать...
– Не понимаю, какое это имеет отношение к моему предмету... – сказал профессор и потер нос.
- Если это так, - продолжала Алиса вкрадчиво, - закон должен действовать и в обратную сторону. Если бы, читая учебник физики, я обнаружила в нем поэзию, я сочла бы это доказательством.
- И что же, вы прочли учебник физики?.. – придвинулся ближе профессор, нечаянно наступив Алисе на ногу. – Признаться, сам я не открывал его со школы... Однако странно, что вы вообще в состоянии читать какие-либо учебники.
- Первый семестр я посвятила поиску физики и геометрии в литературных источниках. Это было необходимо для сбора статистики. – Алиса выдержала многозначительную паузу.
- Давайте дальше про учебник, - махнул рукой профессор.
- Итак, возьмем пособие по физике. Многие вопросы изложены в нем недостаточно глубоко и даже поверхностно. И тем не менее, я обнаружила здесь не меньше философии и чувств, чем в дешевом романе с пестрой обложкой...
– Что вы говорите, - сказал профессор. – Например?..
- Откроем наугад, - сказала Алиса и открыла книгу. - Цитирую: «Материальная точка. Материальной точкой считается любое тело, размеры которого в рассматриваемом явлении несущественны, и ими можно пренебречь». Уже одна эта фраза много говорит душе человека подготовленного. Действительно, так ли значим наш социальный статус и физиологические особенности? И далее: «Одно и то же тело в одних условиях можно считать материальной точкой, а в других – нельзя». Допустим, когда вы находитесь в статусе учителя и читаете лекцию, а я сижу на задней парте – мы обречены на довольно унизительные отношения и по сути не являемся сами собой. И совсем другое дело - сейчас. В данную минуту у меня гораздо больше оснований считать вас материальной точкой.
- Алиса, я польщен, - сказал профессор.
- Конечно, вы можете возразить, что эта аллегория притянута за уши. Но пойдем дальше. Глава вторая. Динамика. «Свободным считается тело, не взаимодействующее с другими телами, которое покоится и движется прямолинейно и равномерно». Как я могу понять эту фразу? А так, что по определению я свободна: во-первых, я, как видите, абсолютно спокойна, во-вторых, предельно прямолинейна, и я медленно двигаюсь к собственной цели. И все это - несмотря на угрозу проваленной сессии.
- По-моему, свободу, - возразил профессор, поневоле втягиваясь в дискуссию, – человек получает тогда, когда все дела уже сделаны и можно гулять со спокойной душой.
- В таком случае свобода редко бы нам перепадала, - возразила Алиса. - Напрасно вы ставите ее в зависимость от внешних факторов, в то время как свобода, говорит нам физика, равнозначна покою, то есть умиротворению, и является его необходимой составляющей. Цитирую: «С точки зрения первого закона Ньютона состояние движения свободного тела с постоянной скоростью эквивалентно состоянию покоя в том смысле, что оно является естественным, не требующим никакого объяснения, никакой причины». Не правда ли, успокаивает? Пожалуй, это один из моих любимых абзацев.
- «На свете счастья нет, но есть покой и воля»... – машинально пробормотал профессор.
- Вот видите, вы начинаете понимать! – обрадовалась Алиса. - Идём дальше. Вопрос свободы мучил многих философов, но только физики дали на него вразумительный ответ. «Но как можно убедиться в том, что тело действительно свободно? Известно, что взаимодействия между телами убывают с увеличением расстояния. Поэтому можно считать, что тело, достаточно удаленное от других тел, практически не испытывает взаимодействия с их стороны, т.е. является свободным».
- Ну знаете, Алиса, - пожал плечами профессор, - из этой сентенции следует только, что для обретения свободы мы все должны уйти в монастырь.
- «Реально условия свободного движения могут выполняться лишь приближенно, с большей или меньшей точностью», - грустно признала Алиса. – Такова жизнь.
- Странно слышать от вас подобные мысли, - сказал профессор, - ведь иногда я сам думаю, что... а, не важно... – Профессор задумался, потом хмыкнул. – На минуту я забыл, что вы просто морочите мне голову. Хотя я понимаю вас - нехорошо заставлять молодого человека ждать долго. Он ведь ждет вас?
- Допустим, ждет... – удивилась Алиса, - и что с того?.. Закон всемирного тяготения. Открыт еще Ньютоном. Между прочим, вы заметили, что на Ньютона упало именно яблоко?.. По этому поводу у меня тоже есть закладка... Вот: «Когда тела проходят мимо друг друга, - прочла она наставительным тоном, - они взаимодействуют между собой, и результаты такого взаимодействия могут быть самыми разными: тела могут соединяться вместе в одно тело, - Алиса многозначительно взглянула на профессора, и он почувствовал, что краснеет, - и в результате соударения могут появляться новые тела, - ну, это пока ни к чему... Где-то тут было... А, вот, - может случиться и так, что после взаимодействия тела вновь расходятся без изменения своего внутреннего состояния». Как это, увы, чаще всего и происходит. Броуновское движение. Встретились, переспали, разбежались.
- Алиса, ну что за гадость? – поморщился профессор. – Вы ведь красивая молодая девушка... В конце концов, черт с ней, с филологией, но что вы говорите? Вы, извините, понимаете все как-то слишком...
- Прямолинейно? – сказала Алиса.
- Алиса, - сказал профессор торжественно, сделав серьезное лицо, - девочка моя, поверьте... ээээ... секс... отнюдь не самое главное в отношениях между мужчиной и женщиной.
- Надо же!.. – хмыкнула Алиса. – Вы говорите, как мой отец. Кстати. По этой теме у меня тоже подобраны цитаты... «Внутреннее напряжение тела прямо пропорционально его относительному удлинению... - Относительному, да уж... - Три вида трения при контакте: трение покоя, трение скольжения и трение качения...» Не говоря уж об упругих деформациях. Очень упругих.
Профессор растерянно потер бровь.
- Но, - продолжала Алиса, - это только часть теории, что же касается целого... Лично я полагаю, что отношения между мужчиной и женщиной – как раз нечто вроде вечного двигателя. И кстати, уже не из школьной программы: вы знаете, существуют некие мельчайшие частицы, которые называют кварками. Мне рассказывал про это один знакомый физик. Оказывается, между кварками существуют очень прочные связи, невидимые глазу. И физики ради эксперимента зачем-то растаскивают эти кварки. Что самое интересное, чем дальше они растаскивают кварки, тем большее возникает между ними притяжение. Говоря об этом, я как раз вспоминаю, что меня через двадцать минут будет ждать в коридоре один человек... Глядя на вас, - сказала Алиса и пристально посмотрела на профессора, - я могу заключить, что с женщинами вам в этой жизни не очень-то повезло. Вы меня извините, профессор. Но вы всегда какой-то напряженный. Я уж и так, и эдак... Кто положил вам конфеты в карман пальто? А кто в гололед посыпал дорожку до института песком?
- Алиса, деточка... – сказал профессор, чувствуя, что не в силах возмутиться.
- И вообще – чем вы занимаетесь, профессор? Вы ведь хотели написать научную работу. А что вместо этого? Почему бы вам не взять творческий отпуск? Вам ведь, извините, сколько лет? Сорок пять? Знаете, как это называется в физике? Период полураспада. Сколько времени потребуется вам для окончательного распада?..
- Алиса, - сказал профессор, понимая, что авторитет ему сохранить уже не удастся, - вы, возможно, в чем-то правы... но что же делать? Вы же знаете нашего декана... Полнейшая бездарность, но все у него схвачено – и отпуска, и премиальные, и командировки...
- Тело, - пожала плечами Алиса, - всегда плавает на поверхности жидкости, если его плотность меньше плотности жидкости. Это известный факт. Что не отменяет всего остального. Сопротивляйтесь!
- И как, по-вашему, это должно выглядеть?
- Ну, на этот вопрос у меня есть замечательный ответ. «Прежде всего, определим вторую космическую скорость, то есть минимальную скорость, которую нужно сообщить находящемуся на поверхности Земли телу для того, чтобы оно удалилось на бесконечность. Тело удалится на бесконечность независимо от того, в каком направлении сообщена ей вторая космическая скорость, хотя траектории движения при этом будут, разумеется, разные». Кажется, даже для вас это довольно вежливо.
Я понимаю, профессор, что в вашем возрасте естественно испытывать колебания. Но неужели вы, с вашими способностями, с вашим талантом, согласны на механическую работу? Если вы не решитесь сейчас – в вашей жизни всегда будут одни сплошные среды... Вспомните принцип Ле-Шателье!
- Что еще за принцип Ле-Шателье? – спросил профессор слабым голосом, чувствуя, что сейчас ему станет дурно.
- Очень правильный принцип, - сказала Алиса. – «На внешнее воздействие система ответит таким изменением своей внутренней сущности, которое ослабит это внешнее воздействие». Измените себя, профессор, и жизнь вокруг вас обязательно изменится!..
- Давайте зачетку, - сказал профессор.
Алиса достала красную книжечку, и профессор начертал дрогнувшей рукой : «Пять баллов!» - и поставил внизу свою затейливую подпись.
- Алиса, - сказал он, не глядя ей в глаза и стараясь, чтобы его голос звучал строго, - надеюсь, вы понимаете, что эту оценку я ставлю вам за изобретательность. И что это не отменяет необходимости в дальнейшем посещать мои лекции. Честно признаюсь – мне нравится, что вы мыслите оригинально, – тут профессор понизил голос, наклонился к Алисе и прошептал. – И я рассчитываю, что сегодняшний разговор останется между нами.
- Конечно, - сказала Алиса, глядя на него серьезно. – Я могу идти?
- Идите, - махнул рукой профессор.
Алиса стремительно встала и пошла к дверям, что-то напевая.
- Алиса! – окликнул ее профессор.
Алиса задержалась.
- Что зашифровано в кроссворде? – спросил профессор. – Вы догадываетесь?
Алиса хихикнула.
- Что там гадать, профессор, - сказала она. – Уж я-то точно знаю... – и захлопнула дверь.
Профессор взглянул на часы.
- Вот черт, - сказал он, - держу пари, она даже не опоздала на свидание.
На парте остался забытый учебник по физике.
Профессор сел за парту, по привычке думая о своей хмурой жизни, но закатный луч солнца из окна ворвался в аудиторию и заглянул в глаза профессору, мешая ему сосредоточиться. Тогда он встал, прошелся туда-сюда, глупо улыбаясь, потом подошел к парте, взял в руки учебник физики, открыл его на том месте, где была вложена красивая закладка, изображающая святое семейство, и прочел:
«Теплота – количество внутренней энергии, передаваемой одним телом другому».
- Теплота, - сказал профессор самому себе. – Это ж надо!...

За окном солнце, макнув палец в золотые чернила, оставляло на небе пламенные разводы. Профессор поймал себя на том, что думает он словами. Избавиться от этого было невозможно. Ворона ходила по карнизу и оставляла за собой следы – маленькие треугольные буквы греческого алфавита. В темноте ветвей плелась арабская вязь. Профессор попытался представить себе пересечения слов во вселенском кроссворде - по горизонтали и вертикали. Буквы громоздились друг на друга, точно кубики детской игрушки, превращались вдруг в бабочек и жуков, шевелили лапками... Кроссворд терял форму, теперь он выглядел как дерево со многими ветками, растущими из единого ствола. Профессору почудилось, что пространство сообщает ему некоторое количество теплоты, и благодаря этому он переходит из твердого состояния в жидкое, а затем и вовсе в газообразное. Роящиеся буквы окружали профессора, складываясь в смутно знакомое слово. Профессор сощурился, заморгал и понял: еще одно небольшое усилие – и он сможет наконец прочитать его по складам.




Использованные материалы: Пособие по физике 10-11 классы, 2003, М., «Оникс»
Пособие по физике, 1981, М., «Высшая школа»
Справочник «Весь курс физики. 5-11 классы», 2001, М., «АСТ»