дремель

Поезд - два вагона. Едет шагом, по стеклу вышивает паучок. На каждой станции сойду. Вдоль путей пролетает крупный ястреб. Поезд вопит Тарзаном, с переливами: поет, встречая суставами ветер.

Попутчица мне досталась откровенная: вошла, села и завела со мной беседу, вскоре я стала засекать время. Без пауз, не беря передышки, только иногда набирая побольше воздуху, как перед погружением в воду, она проговорила, не умолкая, три с половиной часа, наполняя речью мое молчание до донышка. Ближе к концу разговора я почувствовала себя интересным собеседником.

Она говорила о своих собаках, двух ротвейлерах, девочках, одна из которых недавно умерла, а воспитывали они их как людей, и собака предчувствовала что у мужа будет инфаркт, и старалась их предупредить, а они не понимали, и всегда собака, когда ей сын звонил, требовала приложить ей трубку к уху и разговаривала с ним по-своему, а муж после инфаркта тяжелый человек, и все в доме теряет, очки свои теряет и страшно злится, носится по всем комнатам, а я никогда не вмешиваюсь, и собака все сидит, смотрит за ним, может, сам найдет, и когда он озлится окончательно, только тогда встает, и приносит ему эти очки в зубах, но так никогда не отдаст, только поменяться можно на что-нибудь вкусненькое; раньше мы жили в Тамбове, теперь я давно в Москве, а мама в Тамбове, у нее тут дача, она старенькая, страшно ее одну оставлять, а я в Тамбов не могу - работы нет никакой, я бы приехала, а мама к нам не хочет, у мужа после инфаркта характер тяжелый, а тут у нее еще остались подружки, и на дачу она ездит, у нее там сад ухоженный, я к ней раз в три месяца приезжаю, помогать с урожаем справляться; в этот раз у меня проблемы с коленным суставом, облепиху я снять не смогла, высоченные такие деревья выросли, я до них не достаю, пусть птицам останется, а к смородине я не успела, кое-что мама сама сумела собрать, а остальное все осыпалось, а вот сейчас я яблоки приехала убирать, яблочный год, все обсыпное, а три яблони в этом году в первый раз дали, у нас три железных ведра, две кастрюли, и пять пластиковых ведер, таких, знаете, больших, с одного дерева десть ведер сняли, все соседям раздали, я говорю - мать, ты все жалуешься, что у тебя ничего нет, плохо, а так-то еще хуже, куда это все девать? Все раздали, а с собой ничего не взяла, только маленькую корзиночку с яблоками, нога-то болит, а ничего не возьмешь - мама обидится, в сентябре или в октябре опять к ней ехать придется, груша еще осталась, поздних сортов, опять соседям раздадим, она пока висит твердая-твердая, а как снимешь, все надо съесть в два дня, иначе расползется в кисель.

И маму ее видела: вежливая старушка в кружевной панаме с полями, пахнущая аккуратной старостью и аптечкой.

Живет совсем одна, вода в доме только холодная, пенсия две тысячи, за проезд на общественном транспорте надо платить 50 процентов, полных льгот у них тут нет, хоть мама и ветеран войны, соседей нет, или такие же старики одинокие остались, или молодежь въехала незнакомая, им не до того, присмотреть некому, все время ей звоню, а у них телефон спаренный с соседкой, соседка сама не живет, в квартире живет ее кот, телефон на полу стоит, и кот играет, снимает трубку, а я маме не могу дозвониться, и боюсь, я вообще от каждого телефонного звонка вздрагиваю, от каждой телеграммы. Смородина у нее не уродилась, а крыжовник в таких шипах, что я в перчатках собирала, и то все руки мне исполосовал, словно я с котенком играла. Маме все жалко, что урожай пропадает, что всего не соберешь, как же так, на земле оставить нельзя, я говорю пускай, а она расстраивается, вот приходится ездить.