Деталь пейзажа

[asia_datnova]

Двое вошли в квартиру и остановились на пороге, избегая глядеть друг на друга, словно вернулись после долгого отсутствия и обнаружили, что их дом тесней и хуже, чем казалось в воспоминаниях.

Он присел на продавленный диван и обвел комнату взглядом провидца, чьи худшие предположения снова сбываются.
- За эти деньги... - сказал он и закурил.
- И балкон есть, - сказала она. - Постепенно приведем в порядок.
- Кто тут раньше жил? - спросил он, привыкая к мысли, что теперь здесь будет жить он.
- Одинокая cтарая женщина, - сказала она.
- Причем карлик, - он чуть развеселился, - обычный человек не поместится на этом диване. Разве что подожмет колени к подбородку. Пахнет так, словно на нам она и умерла.
Ночью они спали вместе, должно быть, думала она, они еще любили друг друга, если уместились вдвоем на таком маленьком диване.

На следующее утро она принялась за уборку: самый простой из известных способов делать чужое своим. Возя веником за шкафом, она наткнулась на какой-то предмет, и вытащила его. Это оказалась картина, написанная нетвердой рукой любителя, в облезшей рамке, кем-то засунутая в дальний угол. Она протерла ее от пыли. На картине был изображен мужчина на фоне пейзажа. Лицо у него было асимметричным, нездоровым, да еще и художник старался подчеркнуть все его недостатки, словно находил в этом злорадное удовольствие. Пейзаж за спиной неизвестного расстилался необычайно безрадостный: пара угрюмых елей, болотце с ряской, гнетущее небо. Мужчина стоял, задрав плечи и сунув руки в карманы, выпятив острый подбородок, с некоторым протестом по отношению неизвестно к чему. Глаза у него были коричневыми и блестящими, как муравьи, и смотрели прямо на нее. Она знала, есть такой прием, когда зрачок рисуют по центру глаза, и в какой угол комнаты ни отойди, будет казаться, что портрет следит за тобой взглядом.

Внезапно он пришел в себя. Еще прежде чем очнуться, он вдруг понял: он есть. Это было не мыслью, а болезненным толчком изнутри, - одним стремительным рывком выдернуло его из глубин. Долгие годы он плыл в нигде, о котором ничего не помнил: сейчас ему представилось, что оно было похоже на абсолютное ничто с пузырями, носящимися в серой тьме с мягким шорохом. Давно никто не смотрел на него. Когда на него не смотрели, его не было.
Он ухватился за это ощущение, как водолаз за трос, вынырнул и ослеп. А потом увидел близко внимательный серый глаз с расставленными в глубине рыжими точками, как веснушки, темную линию, очертившую радужку, зрачок, в который как в черную дыру уносилась его душа. Он жадно впился в него. Сперва было больно, словно сунуть обмороженную руку в горячую воду. Но она смотрела, и это прошло. Звон в ушах исчез, распадаясь на отдельные звуки. Ветер коснулся лица, повисла на плечах тяжесть отсыревшего пальто, в кармане пальцы нащупали крошки табака. Он был.

Она рассматривала картину, и ей отчего-то стало печально, и захотелось плакать.
- Какая красота, - сказала она, хотя ничего не понимала в живописи, и поискав глазами подходящий гвоздик, водрузила картину на стену – прямо напротив дивана.


- Черт знает, - сказал он, хлебая суп, – что за мазню ты повесила.
- Пусть повисит, - просительно сказала она. - Не знаю, как это нарисовано, но мне нравится.
Он был известный в узких кругах художник, и при нем она стеснялась говорить, что ей нравится в картинах, а что нет.
- Все-таки, - объяснила она, - кто-то старался.
- "Неизвестный художник". И правильно, что неизвестный, ценности не представляет. Не поленюсь и сам снесу на помойку.
В последнее время он стал часто раздражаться на нее по пустякам.

Во сне она шла по незнакомой местности. Дул осенний ветер, земля была сырой, с каждым шагом из земли сочилась черная вода. Вились в воздухе комары с тонким писком. Болото огибала дорога. Ей хотелось идти и идти по этой дороге, и навсегда скрыться за поворотом.

Сначала он наслаждался ощущениями. Если она смотрела на него, мир распахивался, и писк комара гремел, как труба, зелень травы резала глаза, он глох и слеп, и казалось, еще немного - и он не вынесет, не сможет вместить в себя все это. Когда она отворачивалась, еще долго стоял в нем неслышный звон, постепенно затихая, он расходовал запас бережно. Все время хотелось еще. Когда она давала ему есть себя, он исполнялся благодарности, истончающейся до нежности. Он понял: те, кто смотрят на него, отдают ему вот это тонкое, мерцающее, теплое, вытекающее через глаза. И он праздновал насыщение.
Мужчина ему не нравился. Он никогда не смотрел на него: он смотрел сквозь.

Она варила кофе и удивлялась, отчего ее вдруг снова одолели те мысли. Они были вместе долго, и все было правильно. Были свои печали, и радости, и небольшие события, ссоры, болезни, но ведь это и была жизнь, во всяком случае, вполне реальная, без фантазий.
Она машинально взглянула на портрет, как иной раз смотрят в зеркало, в поисках ответного взгляда. Карие глаза были теплыми, тающими, как смола в жаркий день, словно мужчина смотрел на что-то хорошее. Видимо, картина была нарисована все же неплохо, что бы он там ни говорил, иначе почему казалось, что глаза все время меняют выражение. Она наклонилась и прочла надпись в углу картины. Там стоял год - судя по нему, ни мужчины, изображенного на портрете, ни самого художника, скорее всего, давно не было в живых, - и какая-то закорючка. Вчера она не могла ее разобрать, а сегодня сама удивилась этому, потому что в углу явно было написано: "Женя".

Она смотрела, распахнув глаза, не сопротивляясь. Бессловесность отпускала его. На смену ощущениям пришли общие понятия, сперва смутные, большие. Странно. Вроде как это было стыдно - жить за счет другого существа. Он спрашивал себя, и честно отвечал себе, что не может иначе. Таким он создан, значит, это не может быть плохо, иначе откуда такая радость. Но теперь к радости примешивалась горечь, он не хотел горечь. Женя. Это он - Женя. Он понял это вчера, когда она готовила кофе и посматривала на него. Правда, он не знал, что такое "Женя". Но в этом было что-то нехорошее, неприятное, оно ползло, шевеля ножками, он не хотел знать, что оно такое.

- Знаешь, - сказала она, - наверное, это автопортрет.
- С чего ты взяла?
- Не знаю. Только себя человек может изображать так зло.
Он дернул плечами так, словно ему жал пиджак. Он терпеть не мог, когда она пускалась в эти мутные разговоры про сны и ощущения, в эти моменты ему казалось, что она - дура, а жить с дурой невозможно.
- Я чувствую себя усталой, - пожаловалась она. - Целыми днями сплю.
- Поезжай за город, - сказал он, - подыши воздухом. Мне как раз вчера Гриша рассказывал про любовь клеща. Тебе понравится. Представь, клещ сидит на травинке, - он воздел к небу руки молитвенным жестом, - и ждет; день, другой, месяц, другой. Ждет свою любовь. - Он пошевелил пальцами. - А ведь может так за всю жизнь и не дождаться и помереть с голоду.
Она смотрела на то, как он приседает и поднимает руки, и думала, что последнее время он стал казаться ей несимпатичным.

Сперва он считал, что безволен и обречен смотреть, существуя за ее счет. Она становилась всем вокруг - небом, землей, воздухом, им самим, перетекала и курилась вокруг, и дышала. Стало хуже, раньше он был сыт, а теперь никак не мог насытиться. Теперь он поневоле все знал о ней, даже то, о чем она не хотела знать сама: что будет дальше. Это была обычная и глупая история. Любовь клеща: мужчина нуждался в ней.
Но разве он сам не поступал так же?
Потом ему открылось, что глядя на него, она могла бы различить все свои печали (отраженные в болоте ели), и забытые мечты (мелкие цветы) и саму себя. Он думал, она существует, чтобы смотреть на него, а это он существовал, чтобы она могла посмотреть на себя.
Было и еще что-то, крохотное, далекое, принадлежавшее только ему. Он боялся себя узнавать. Откуда-то он знал, что это было бы больно. Но теперь он уже не мог сопротивляться. Быть может, оттуда он сможет позвать ее.
И тогда он согласился понять, кто он. И вспомнил.
И тот год, и ту женщину. И то, что он - ничто, переливы пигмента и игра отражений.

Диван надо выкинуть и купить нормальную тахту. А то так и будут сниться кошмары. Какой-то смутно знакомый человек, все путалось, сон хотелось сразу забыть, он увядал разом, блёк, как вытащенный на поверхность камень, в воде сокровище, на ладони - галька; вроде бы почему-то надо было умирать, и заранее знаешь это, и одиноко, и дурно, и мучает запах краски, и никак нельзя объясниться в любви, даже теперь. И вроде бы этот сон подсказывал ей, как... Да нет, не то.

Про эту мазню он совсем забыл, надо же, ведь все уничтожил. А портрет подарил ей, и очень глупо. Каков кретин, я думал, что я в нем весь, как на ладони, и все понятно, боялся. Стыдно. Тоже мне аполлон, рассматривать тебя... Только не говорите мне, что это был шедевр, ха-ха. Вот это ад так ад, а я тогда думал, хуже не будет. Неважно. Если мир устроен так глупо, черт с ним, если я должен теперь снова почти жить на старой картонке... Но неужели просто смотреть на все это день за днем? Дай, я хоть скажу тебе то, что знаю. Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотринаменя!

Она лежала в темноте, слушая, как он похрапывает, и не могла понять, что ее беспокоит. Все было хорошо. А потом поняла. Она встала, обернувшись простыней, и прошлепала к портрету. Нечего на нее так смотреть.

Пустота забивалась в нос, в рот. Было страшно. Он успел удивиться тому, что забыл, как это бывает. И умер еще раз.

- Что ты там шуруешь? – спросил он, пошевелившись.
- Прячу эту мазню за шкаф, - ответила она. – Раз она тебе не нравится.
- Честно сказать, - сказал он, - не знаю, почему, она всегда меня ужас как раздражала.